Хокана Бергмана не назовешь плохим журналистом. Отнюдь. Он хороший журналист. Серьезный. Он не роется в грязном белье, не интересуется дешевыми сплетнями, он пишет о действительно важных вещах и всегда тщательно проверяет факты. И тем не менее он стоит в холле у Мэри и улыбается весьма специфической улыбкой.

Какова его цель? Что им движет?

Полагаю, он бы с легкостью провел десятиминутный доклад о собственных мотивах, он повернулся бы к воображаемой публике и на полном серьезе объяснил, что все это крайне неприятно, но он вынужден так поступить. Он, разумеется, сожалеет, что это будет иметь болезненные последствия для такого давнего коллеги, как Мэри, но — увы — что делать! У него есть поручение — высказанное, от редакции, и невысказанное, от читателей, — затрагивающее самое существо его профессии, а именно — обнажить то, что Мэри пытается спрятать. Никто не может отрицать несомненного общественного интереса к расследованию того, как повлияли весьма специфические обстоятельства частной жизни министра международного сотрудничества на принимаемые решения и как они же воздействовали на проводимую политическую линию. Чтобы ответить на все вопросы, сведения об этих самых обстоятельствах приходится добывать буквально по крохам. Увы. It's a dirty job but somebody's got to do it.[54]

Что, как ни печально для Мэри, — правда.

Только, разумеется, не единственная. Правд о Хокане Бергмане существует не меньше, чем о Мэри и обо мне.

Одна из них, возможно, состоит в тех мгновениях, когда он пребывает между сном и бодрствованием, о минутах перед тем как вечером заснуть, о минутах перед тем как утром проснуться. Когда он вдруг видит себя со стороны — черепаха без панциря, серая беззащитная тварь. Он думает о редакционных летучках с их жесткими приговорами, он считает дни с тех пор, когда заголовок его статьи выносился на первую полосу, взвешивает и оценивает цифры тиражей, определяющие его место в редакционной иерархии. Он теряет рейтинг. Это факт. Он теряет его уже много месяцев подряд и мечтает только об одном — как бы снова его поднять.

Другая правда, возможно, касается новоиспеченных репортеришек, что перепархивают с одного испытательного срока на другой в вечной круговерти между четырьмя крупнейшими газетами. У этих нет никаких нравственных установок, полагает Хокан Бергман, ни профессионального достоинства, ни даже простого человеческого. Они на что хочешь пойдут ради заголовка на первую полосу и скачка тиражей, поскольку прекрасно знают: только заголовок на первой полосе и рост тиража обеспечат им должность в штате. Ради этого они превращают в звезд косноязычных дур из реалити-шоу, а потом беззастенчиво ржут у них за спиной, или являются с цветами сочувствовать какой-нибудь жене, поколоченной знаменитым мужем, а потом ликуют, гоня обратно на машине, ради этого они скользят от столика к столику, кружа по барам вокруг Стюреплан и старательно улыбаются в обмен на сплетню-другую. К журналистике все это не имеет ровным счетом никакого отношения, считает Хокан Бергман. Однако на летучках теперь все больше помалкивает, вдруг забоявшись, что следующим, над кем ухмыльнутся эти испытуемые, станет он сам.

Третья правда, соответственно, касается унижения. Хокан Бергман из тех людей, у кого хорошая память. Он никогда не забывает насмешливого взгляда или колкости. К тому же он раним и видит во всяком сомнении покушение на свое достоинство, а в малейшем упреке — оскорбление. Однако он терпелив и может долго дожидаться случая отомстить. Очень долго. Однажды, много лет тому назад, его, к примеру, вызвали в кабинет шеф-редактора, и та весьма прохладным тоном сообщила ему, что составленный им отчет по неким командировочным расходам представляется неприемлемым, и вот сегодня он снова — наконец-то — оказался с ней с глазу на глаз.

— Я хочу поговорить с твоим мужем, — говорит он. — Где он тут у тебя?

Мэри качает головой. Снаружи на крыльце Аннабель щебечет:

— Дверь налево. Только он, может, спит!

Хокан Бергман делает шаг вперед. Мэри снова качает головой. Но это бесполезно.

— Не собираюсь к нему врываться, — объясняет Хокан Бергман. — Но логично было бы, если бы твой муж сам решил, хочется ему с нами говорить или нет.

Вот он подходит к двери. Поднимает руку. Стучит.

Ответа нет.

Хокан Бергман жмет на дверную ручку и открывает дверь.

— Эй, — говорит он. — Есть тут кто?

Свет в здании заправки гаснет. Они закрываются. Уже ночь.

Включаю освещение в салоне, торопливо глянув в зеркало заднего вида. Хватит. Пора побороть этот страх. Пора в дорогу.

Закрыв глаза, вызываю в памяти образ домика на берегу Хестерумшё. Кусты сирени на углу. Каменное крыльцо, где так приятно сидеть летним утром. Мою старенькую детскую, с обоями в крупный цветок и кружевными занавесками. Удается, но не вполне. За умиротворяющим образом затаились другие. Непроглядный осенний мрак над озером. Потрескивание ступенек, похожее на крадущиеся шаги. Змеиное гнездо у двери в погреб.

Делаю вдох и решаюсь. Есть фонарик, есть фары машины, так что темнота не страшна. Я знаю, деревянная лестница потрескивает оттого, что усыхают доски, а все змеи в это время года давно уже зарылись в землю. Бояться нечего. Кроме собственных фантазий. Поворачиваю ключ зажигания и включаю передачу.

Съезд на Несшё — через какие-то несколько сотен метров. Недрогнувшей рукой поворачивая руль, спеша проскакиваю последние предместья, вылетаю на шоссе.

Огни Йончёпинга медленно гаснут за спиной.

— Я еду домой, — утешаю я сама себя. — У меня ведь есть дом.

возможное бдение

Безобразие. Она не может заснуть.

Долго-долго лежит и смотрит во тьму, слушая дыхание Магнуса и отпустив мысли на волю. Вставать она пока что не будет, она никогда не встает, пока он не уснет как следует. Необходимая мера предосторожности. Если только он узнает, чем она время от времени занимается по ночам, то придет в восторг и тоже захочет поучаствовать, а тогда все пойдет насмарку.

Бессонные ночи принадлежат ей одной. С Магнусом их делить невозможно. Их ни с кем невозможно делить.

Вот он погрузился в сон еще глубже. Перестал постанывать, как стонал еще несколько минут назад, мучимый бог весть какими снами. Может, ему снится нож. Как лезвие входит в кишки. Она скалится в темноту. Она говорила ему, чтобы был осторожнее. Можно было бы догадаться — выставка и фильм не останутся без последствий. Но Магнус так до сих пор и не понял, что он уже взрослый. И до сих пор, как семилетний озорник, считает, что ответ за свои поступки придется держать когда-нибудь потом. Это его мама виновата, избаловала с самого детства. А теперь его мама — Мод. Фактически. Он смотрит на нее теми же щенячьими глазами, какими смотрел на мать, вздрагивает, когда она делает ему замечания, и млеет, стоит его похвалить. И она принимает все это — а как иначе? Ее любовь такова.

Мод чуть отодвигается, а потом замирает и вслушивается. Нет, он ничего не заметил, не повернулся, ища ее на ощупь, — лежит так же тяжко и неподвижно, как несколько минут назад. Даже дыхания уже не слышно. Пора вставать. Пора начинать игру.

Последний раз это было давно, много месяцев назад, однако все сделано заранее, все наготове. Халат лежит на кресле в спальне, шлепанцы ждут у двери. В зале на письменном столе — коробок спичек под большим подсвечником. Она привычно протягивает руку и чиркает спичкой. Тени пляшут на стене, когда она хватает канделябр и делает шаг.

И больше нет октября, настал Мидсоммар. Необычный Мидсоммар, такой дождливый и холодный, что придется сидеть в доме. Хорошо, что она несколько лет назад отремонтировала стеклянную веранду, там достаточно места для длинного стола — на весь Бильярдный клуб «Будущее».

Она ставит канделябр на старый буфет и оглядывается. С чего начнем? Со скатерти, конечно, с новой скатерти, купленной зимой в Иончёпинге, в салоне народных промыслов. За несколько тысяч, но она того стоит — точная копия скатерти для нобелевских банкетов. Иногда приходила мысль начать копить и на нобелевский сервиз, но нет, лучше воздержаться, не столько из-за дороговизны, сколько из-за колкостей со стороны некоторых членов Бильярдного клуба «Будущее». Сисселы, например. И МэриМари. Они всегда презирали Мод, она почувствовала это с первой же секунды, — переглядывались через ее голову и закатывали глаза у нее за спиной. Но на сей раз она рассадит их так далеко друг от дружки, что подобный обмен сигналами станет невозможным.