— А в чем?

Она вздохнула.

— Точно не знаю, но могу предположить, что тут что-то иммунное.

— Как — иммунное?

Она торопливо улыбнулась, показав щель между передними зубами.

— Да ведь удивительно, что дети вообще получаются. Что тело женщины не отторгает их, как пересаженный орган. Особенно мальчиков. Обычно работает специальный механизм, защищающий плод от агрессии материнской иммунной системы, но если механизм дает какой-то сбой, то выкидыш следует за выкидышем.

Почувствовав, как меня прошибает пот, я провела рукой под носом.

— Так это моя вина? Это я отторгаю детей?

Она покачала головой.

— Нет, все не так просто. Возможно, все вышло бы с другим мужчиной. Совсем другим.

— В каком смысле?

Она оторвала взгляд от бумаг.

— Вы с мужем, наверное, слишком похожи. В иммунологическом отношении. Возможно, потому-то ничего и не получается. Вы ведь уже не девочка — понимаете?

В тот вечер мы со Сверкером молча пили пиво на кухне, и я наконец открыла рот, чтобы рассказать, и тут же его закрыла. Этого он узнать не должен. Никогда.

Год спустя я съездила в Индию. Одна. Собственно говоря, я должна была освещать масштабную конференцию по проблемам окружающей среды, но сходила я туда только раз. Остальное время лежала у себя в номере и смотрела в потолок. Трижды в день в дверь стучал дежурный по этажу и задавал два вопроса: You not well? You want food?[53] Когда я вернулась, врач на работе выписал мне антидепрессанты, но я прекратила их принимать, когда Сверкер сказал, что я стала толстая и равнодушная. Я не хотела быть толстой и равнодушной. Мне хотелось быть худенькой и красивой, страстной и талантливой, щедрой и уверенной в себе.

Как-то майским вечером еще через год я набрала номер адвокатской конторы, но, не дожидаясь ответа, положила трубку. Скоро Мидсоммар. Если я разведусь, придется сидеть по другую сторону озера, когда Бильярдный клуб «Будущее» станет распевать песни всю ночь напролет.

Когда та ночь наконец наступила, я выпила столько вина, что хохотала и не могла остановиться. Под конец со мною вместе хохотал уже весь Бильярдный клуб. И Сверкер тоже. Он продолжал улыбаться, когда мы пришли в нашу комнату.

— Я остаюсь с тобой только ради Бильярдного клуба «Будущее», — сказала я ему, пока мы оба раздевались. Он не ответил. Может, не расслышал. Но, когда мы погасили свет, он положил руку мне на бедро, упоенно застонав. Я прижалась к нему и тоже с упоением уткнулась носом в его грудь.

А потом вдруг оказалась на койке в Хинсеберге, сидела и пыталась понять, что значит шесть лет, кто я и кем я стану.

Ну и кем же я стала?

Не знаю. Пока что.

Я снова взглядываю в зеркало заднего вида. Святоша уже совсем близко, свет его фар слепит мне глаза. Впрочем, мы приближаемся к Мьёльбю, и, если повезет, он там свернет и поедет через Транос в Несшё. Получается короче, по крайней мере если нужно попасть в сам город. А я двину через Йончёпинг, до Хестерума так ближе.

Как же я хочу туда! В тишину и забвение.

Мэри щелкает крышкой ноутбука и, закусив губу, сосредоточенно таращится на клавиатуру. Торстен сидит молча, пока она старательно нажимает клавишу за клавишей. Мжешь уйти.

— Ты хочешь, чтоб я ушел?

Мэри кивает.

— Боишься, Сверкер услышит, что я тут?

Мэри, мотая головой, тщательно прицеливается и жмет на единственную клавишу. Я.

— Это ты хочешь, чтобы я ушел?

Она опять кивает.

— Почему?

Мэри разводит руками. Зачем Торстену сидеть и страдать у нее в кабинете? Это бессмысленно. Он сам, возможно, тоже так думает, поскольку уже положил руки на подлокотники кресла, словно собрался встать — но не встает. А глубже усаживается в кресло и, повернувшись к Мэри вполоборота, смотрит в окно с таким сосредоточенным выражением, точно ждет, что некое существо из потустороннего мира вот-вот материализуется среди дождя и деревьев в саду. Когда он заговаривает, голос совсем другой. Глухой.

— Ты разочаровалась во мне?

Мэри морщит лоб. Разочаровалась в Торстене? Нет.

— Я ведь не звонил.

Она пожимает плечами. Ну и что. Она ведь тоже не звонила. Но Торстен на нее не глядит, он продолжает:

— Все было бы иначе, если бы мы были с тобой.

Мэри качает головой. Неужели он забыл ту неудавшуюся ночь в «Стаде-отеле» Сигтуны?

И наутро — завтрак в молчании? Такая бы она и была, их совместная жизнь. Мэри снова склоняется над клавиатурой. Не мгу.

— Чего ты не можешь?

Еще одно усилие. Жить. После она таращится на экран, словно сама не понимая, что написала. Торстен прокашливается.

— Ты хочешь сказать, что не смогла бы жить со мной? Но почему?

Мэри вздыхает. Он не понял. Она и сама толком не понимает, знает только, что не в Торстене дело. Она сама его выдумала и никогда не позволяла ему быть тем, кто он есть на самом деле. Может, она бы и не вынесла его таким, каков он на самом деле. И снова она нагибается над клавиатурой.

Не мгу говорить, не мгу жить.

Теперь она знает, что это значит. Что она не может говорить, даже когда может. И поэтому не может жить. По-настоящему. Полноценно. Так, как следует жить человеку.

— Ты живешь, — отвечает Торстен.

Мэри торопливо улыбается и вновь наклоняется к клавиатуре.

Ты летаешь. И мучишься оттого, что не умеешь летать.

Подняв голову, она уже знает, что слова вернулись. Она смогла бы заговорить. Но не говорит ничего, а только, нагнувшись, целует Торстена в правую бровь.

Впереди боковая дорога. Уменьшаю обороты, сбрасываю газ, щурюсь в зеркало заднего вида, пытаясь разглядеть, что намерен делать Святоша. Увы — он тоже сбрасывает скорость, но потом включает поворотник и сворачивает вправо. Мигнув мне всеми фарами на прощанье.

Ага. Отвязался. Свернул.

Вдруг ощущаю разочарование. А что я себе вообразила? Что он поедет со мной до самого моего красного домика? Что он выскочит, спотыкаясь, из машины, подняв распятие, и отпустит мне грехи от имени Господа или от лица жителей Несшё? Смешно.

Правда состоит в том, что я попыталась обмануть себя и что мне это почти удалось. Я вовсе не боялась, что Святоша станет преследовать меня до самого Хестерума. Я на это надеялась. И совсем не случайно прицепилась к тому слову: где-то глубоко в подкорке я сознавала, что делаю. Святоша вдохнул жизнь в былую надежду. Мне хотелось верить, будто он знает, что такое прощение.

А следовало бы понимать: это невозможно. Что такое прощение, не знает никто, вообще никто на свете.

Наконец Торстен встает. На миг ему снова восемнадцать, он стоит перед Мэри чуть ссутулясь, черная челка упала на глаза, щеки до сих пор в оспинах — отметинах от юношеских угрей.

— Ладно, — говорит он. — Пойду, пожалуй.

Мэри кивает.

— Увидимся еще?

Мэри сперва кивает, потом качает головой. Да. Нет. Она не знает. Может, они случайно столкнутся на Дротнинггатан прекрасным майским днем через год-другой. Может, разок пообедают вместе. Может, когда-нибудь весь Бильярдный клуб «Будущее» или по крайней мере то, что останется от Бильярдного клуба «Будущее», соберется на чьих-то похоронах.

— Нам было бы хорошо с тобой, — говорит Торстен.

Мэри делает гримаску. Он верит, и пусть. Раз ему так хочется.

Рука об руку они спускаются по лестнице, шаги эхом отдаются в пустом доме. Кто-то где-то затаил дыхание и слушает.

Надев куртку, Торстен проводит рукой по щеке Мэри.

— Позвоню.

Небрежный поцелуй. Он открывает дверь. На крыльце стоит парень с фотокамерой. Чуть ниже — другой мужчина уже поставил ногу на ступеньку. Хокан Бергман вернулся. Он не сдается.

— Опаньки, — говорит он. — Смотрите, кто пришел!

Фотограф поднимает камеру. Торстен пятится и захлопывает дверь.

Йончёпинг. Наконец-то.