Роек умолк.

Озадаченный и подавленный Фогель, в чьей голове тут же, по ходу развития мыслей Роека, ярко и красочно рисовались все эти описываемые им картины, начисто лишился своих сексуально возвышенных фантазий. Он понимал, что товарищ прав. И наживать колотьё в боку, спасая бегством в ускоренном темпе собственную жизнь — это одно. А вот бег по пересечённой местности, призом за который станет в лучшем случае пуля, да ради пары смазливых «дырочек» — это, уж увольте, несколько другой коленкор…

Он тогда устало и покорно кивнул, не забыв присовокупить мрачное «Да-ааа»…

Чёрт возьми, его друг прав. Старый я болван, не по рылу маску примеряю! Похоже, прежние понятия и ценности обречены на гибель, как и оказавшаяся на деле никчёмной красота. Остаток жизни многим людям придётся прожить не среди этой красоты и сексуальности, а в окружении практичности и целесообразности. И с этим ничего нельзя поделать. Особенно, если очень хочется выжить…

…Видимо, и сейчас он вспомнил тот разговор, потому как непроизвольно повторил вслух ту же самую короткую фразу, ознаменовавшую конец их тогдашнего диалога, когда вещал один только Роек, а он, Фогель, лишь озадаченно кряхтел и мучительно морщился…

Слышавший это Роек улыбнулся, привстал со своего места в промозглом полуразрушенном подвале на окраине Вены, где они вдвоём с Фогелем вот уже пару часов, как «привальничали», быстро глянул на окончательно затихшего в углу парня и сказал:

— Поднимайте свою усталую задницу, коллега. И не забудьте перетрясти мешок нашего уже покойного друга. В нём, мне кажется, есть ещё немного пищи. Понесём по очереди. Через пять-семь дней, если ничего особенного не произойдёт, мы будем уже в Чехии. Точнее, в том, что от неё осталось. А там ещё пару недель — и мы у цели.

Он повернулся к выходу. Выглянул осторожно на улицу. Там поразительно быстро темнело. Пожалуй, минут через десять идти придётся уже в полной темноте. Оно и к лучшему. Чем меньше народу будет их видеть, тем выше вероятность успеха. Крупный снег покрывал пепелища, прихорашивая город, словно невесту вампира к венцу. Этот снег будет идти ещё долго. Такое грубое и мощное вмешательство в хрупкое планетарное равновесие не могло пройти даром. Экологическое и природное альбедо Земли нарушилось. Теперь следовало ожидать диких и злых плясок природы, выражаемых чередованием беспричинного тепла зимою и чувствительного холода поздней весной и ранней осенью. Воздух стал грязным, как и воды, как и почва. Содержащиеся в них элементы периодической таблицы под воздействием необычного, незнакомого на Земле оружия тонхов вступали меж собой в самые адские взаимодействия, образуя неестественные для земной реальности соединения. Стоило ждать множественных смертей, мутаций и болезней. Которые, будучи помноженными на скорое, очень скорое воздействие возросшей «местной» радиации, тоже неплохо «прополют» человечество. Выживут самые сильные… и самые умные. Вроде них.

…Морозец всё крепчал. Роек застегнул у подбородка поплотнее толстую куртку, проверил, насколько удобно сидит на спине его ноша, и совсем уж собрался выйти под мертвенно-серое небо.

Потом, будто вспомнив что-то важное, обернулся к приподнимающемуся с некоторым трудом и берущему обе сумки на плечи Фогелю:

— Надеюсь, Вы не потеряли наши экземпляры? — Фогель отрицательно помотал головой и похлопал себя по поясу:

— Здесь они, здесь. Никуда не денутся. Зашиты и перевязаны.

— Хорошо. Берегите их. А ещё лучше дайте их сюда. — Доктор принял от коллеги узелок, упрятал во внутренний карман, натянул поглубже свой егерский шерстяной картуз. Отщёлкнул, придирчиво осмотрел и со смачным стуком вогнал обратно снаряжённый магазин. Потом передвинул предохранитель и передёрнул затвор автомата. — Сдаётся мне, наидражайший мой друг, что они ещё сыграют свою роль в последнем спектакле для этого несчастного мира. — И он, подняв перед собою злой тупорылый ствол, решительно шагнул в ночь, в разыгрывающуюся не на шутку порошу…

Глава IV

…Наагрэр стоял перед обширной панорамой звёздного Сектора. Где-то там, в её нижнем левом углу, затерялось среди прочих светил крохотное местное Солнце. Казалось диким, что столь далёкие друг от друга языки и понятия могли иногда, случайно, иметь столь общие словесные корни. Общие внешне, но имеющие в себе абсолютно противоположный смысл. «Солнце» на языке древних аборигенов Дома означало нечто вроде ласкового, светлого, тёплого существа, основополагающего фактора самой жизни на Земле. В языке же тонхов слово «солнцар» означало нечто вроде жуткой кровавой мести, местной «вендетты», как пояснили ему её значение некоторые пленные.

В последние дни Доленгран всё чаще вспоминал непонятную ему прихоть отца, по которой он не расставался с земной «книгой» даже на смертном ложе. Нынешний Наагрэр даже отыскал эту «книгу» и взял её в руки. Открыв, долго всматривался в вычурную вязь чужого шрифта. Отчего-то отцу особенно нравился этот, стилизованный под древность, стиль письма местных. Будто он видел в нём некий скрытый смысл. Нечто заложенное в него, надёжно зашифрованное от непосвящённых.

Странное и непонятное изделие, состоящее из такого непрочного и сомнительного качества, в силу своей тонкости, сборища самостоятельных плоских и хрупких тел. Называемых почему-то «листами». Хотя ничего общего с одеянием деревьев они не имели. Даже отдалённо. И этот, так и не понятый в смысле своём Доленграном, хотя он и научился сносно читать на земном языке, текст. Состоящий из набора загадочных, непонятных, недоступных прямому и логичному уму тонха фраз.

«Книги» тонхов, если их можно было так назвать и сравнивать с человеческими, являли собою странный симбиоз. В памяти поколений и в истории его народа сохранилось лишь одно-единственное, но воистину величественное свидетельство ранней, а возможно, и первой, письменности. И находилось оно на прародине тонхов. Это была огромная равнина, вся уставленная, насколько хватало глаз, бесчисленными каменными стелами высотою со здешнее двенадцатиэтажное жилище низших. И на них, на этих плитах, небольшими знаками, под изображением самого древнего и грозного их Бога — Ииегуро — было каким-то непонятным, очевидно, давно ушедшим из обихода древним языком, запечатлены скрижали тонхов. Венчали всё это колоссальное скопление практически вечных плит несколько полуразрушенных сооружений, стоявших по углам долины. Полностью расшифровать этот непонятный им древний язык тонхи так и не смогли, невзирая на долгие изыскания. Предположив, что это был язык самого Бога, учёные мужи отступились от стел и оставили их в покое, придав статус величайшего памятника нации. Тем не менее, неведомо как к ним попавшие, но личные пластины каждого из тонхов хранили эти призрачные, немного размытые изображения: бескрайние просторы каменных скрижалей, невероятно большие угловые постройки, и фигура Бога. В отдельном рисунке. А вот что было потом…

…Теперь уже, вероятно, никто и никогда не узнает, каким образом у тонхов появились их «пластины знаний». Сделанные из поразительно крепкого материала, они содержали в себе море информации, являясь сами по себе экраном для чтения и письма, хранилищем величественного объёма знаний народа и каждого его владельца в отдельности. Громоздкие, несовершенные и неуклюжие подобия этих «пластин», совсем недавно появившихся у землян, он видел. Но это были энергозависимые, капризные и малопродуктивные создания, целиком и полностью живущие мыслями самих аборигенов. Их же собственные пластины вели почти самостоятельную жизнь, являясь удачным дополнением и без того обширного мозга тонхов.

Понятия «читать книгу» или от нечего делать просматривать «пластины» у них не существовало. Не были они «читателями» в земном понимании этого слова. Скорее, пластины служили для них источником необходимой информации сиюминутного краткого пользования, а так же накопителями новых знаний и данных. Что было в промежутке между стелами и пластинами, не могли сказать даже Вопрошающие. Казалось, эта информация была напрочь стёрта из памяти нации. То ли намеренно, то ли случайно.