— Я тут уложу штук пять! — сказал Синельников.

— Ну, не хвастай! Где же пять, когда их всего двое?

— А вот увидишь! — невозмутимо подтвердил Синельников.

Он приник к винтовке и выстрелил.

— Э! Не попал!.. Ты лошадь убил, а фашисты удрали… — усмехнулся Горелкин. — Так ты, может быть, и лошадей в свой счет записываешь?

— Зачем? — спокойно возразил Синельников. — Я не промахнулся. Соображать надо!

— Чего же тут соображать? Промах-и все! — не соглашался Горелкин.

Синельников начал упрашивать товарища посидеть еще часик.

— Не может того быть, чтобы они не попытались выпрячь лошадь и доставить повозку. Там ведь боеприпасы! — рассуждал он.

Горелкин, продолжая высмеивать товарища, просидел с ним еще около часа. Действительно, возле повозки вскоре появился гитлеровец и начал выпрягать лошадь.

Он делал это с большой осторожностью. Сначала высунул голову и опять скрылся. Потом еще раз высунул. Наконец встал во весь рост и, убедившись, что в него не стреляют, стал манить рукой кого-то.

Синельников продолжал спокойно дожидаться, пока возле повозки не появилось еще несколько гитлеровцев.

— Смотри, смотри, офицер! — воскликнул Горелкин.

— Ну, ясно, должен же он им показать пример, что русских не надо бояться! Они от одного случайного выстрела разбежались и готовы снарядов лишиться!

Два гитлеровца впряглись в повозку спереди, один толкал сзади. Синельников сначала уложил офицера. Солдаты бросились к убитому. Синельников уложил еще двоих.

— Теперь опять надо сидеть, ждать. Повозку обязательно поволокут! проговорил он.

Горелкин с восхищением смотрел на товарища. Синельников открыл патронташ и в особое отделение положил гильзу от пули, которой он убил офицера.

— Это офицерское отделение! — пояснил он. — А здесь, — указал он на другое отделение, — гильзы сегодняшнего числа. А тут, — он открыл третье отделение и, набрав полную горсть гильз, высыпал обратно, — тут итог за неделю!

Затем он достал записную книжку и сделал запись.

— Всякое дело любит счет! А я по профессии счетовод. Финансовый работник! — пояснил Синельников. — Ну как? Еще посидишь?

— Я бы с тобой посидел, да мне в батальон надо!

— Ладно, иди. А теперь распишись! Я без свидетелей не бью.

Горелкин расписался в книжечке.

Надежда Федоровна после отъезда мужа все более и более тяготилась той жизнью, которую она вела в Москве. Охотно выполнявшая любую домашнюю работу, она могла это делать с увлечением, когда была согрета вниманием любимого человека.

Она все более и более приходила к мысли, что ее место там, где находится муж. Об этом она писала Федору Михайловичу.

Он ей отвечал:

"Дружок мой милый, ты пишешь, что хочешь быть со мной, но ты не представляешь себе все трудности пути и тем более не представляешь обстановки, в которой я живу и работаю. К нам не только воздушные стервятники бывают частыми гостями, но и всех калибров орудия спать не дают. Твой приезд ко мне, безусловно, был бы для меня большой радостью. Видеть тебя-что может быть лучше и приятнее, но отрыв от боевых мыслей может повредить делу. Поверь мне, если бы было можно, я бы давно устроил твой приезд. Давай потерпим. Поживем пока мечтами, а реальное будет впереди".

Письмо это передала Надежде Федоровне молодая женщина в военной форме, прилетевшая в Москву на самолете.

Молодая женщина с таким увлечением рассказывала о том, как она живет на фронте с мужем, что Надежда Федоровна ей позавидовала. И хотя гостья делала вид, что завидует тыловым генеральшам, Надежда Федоровна не могла не уловить в ее тоне оттенка снисходительности. Своим рассказом гостья, сггма того не желая, как бы подчеркивала свое превосходство над нею, как существом более слабым, неспособным вынести все тяготы и опасности фронтовой жизни.

Решение Надежды Федоровны ехать к мужу стало непреклонным.

Готовясь к прорыву неприятельской обороны в районе Верхнего Мамона, Харитонов впервые располагал всем, что ему было необходимо для проведения крупной наступательной операции. А главное-у него впервые имелось достаточно времени для подготовки. Все это не могло не радовать его.

— Да, я и позабыл совсем, что и для тебя у меня есть приятное известие! Сегодня получил выписку из приказа, что ты майор!

Обмыть надо! — сообщил он адъютанту.»

— Правильно, товарищ генерал, обмоем! Даже, если на то пошло, обмоем дважды! Сначала в баньке, а потом и по сто грамм!

Харитонов улыбнулся.

— Да, в баньку, пожалуй, давно надо бы, к тому старику.

Быстро собрались. Зимнее утро было пасмурным. Харитонов и Шпаго уселись в «эмку». Миша дал газ, и машина выехала за село. Вскоре пошел снег. В сетчатой мгле трудно было различить дорогу. Проехав несколько километров и поворотив на большак, Харитонов заметил движущиеся впереди фигуры всадников. Спустя некоторое время он узнал их.

— Да это же мой конвзвод! — воскликнул он.

Приблизившись к конникам, Миша остановил машину. Коновод, сидевший на первой лошади, спешился. Шпаго выскочил ему навстречу. Вышел и Харитонов. Коновод рассказал, как они пробирались сюда. Не сразу удалось оформить откомандирование, а когда выехали, то вскоре попали в переплет. На одном из участков противник перерезал дорогу, пришлось идти в обход.

Радость встречи была омрачена печальной картиной, которую Харитонов увидел на станции. Баня была разрушена. Старик убит вовремя бомбежки. Харитонов, Шпаго и Миша отправились на могилу старика и, обнажив головы, долго стояли у занесенного снегом холмика.

Возвращались домой молча. Харитонов, едва очутился в своей комнате, снял с гвоздя гармошку и заиграл. Он это делал нередко, когда щемящая сердце грусть наваливалась на него. Немного успокоившись, он возвратился мыслью к Надиному письму: прав ли он, отказывая Наде в приезде?

Вдруг дверь отворилась, и в горницу вошла Надя, раскрасневшаяся с мороза, с тающими снежинками на ресницах, счастливая, веселая и гордая оттого, что она очутилась тут, сама еще не веря, что это конец ее мытарств.

"Видишь, как все это просто! — говорили ее сияющие глаза. — И я сама это все решила!"

Харитонов оставил гармонь и бросился к ней.

— Ну как ты догадалась! Ведь надо ж, чтобы это случилось, когда я думал об этом, хотел этого! — воскликнул он.

Не успел он расспросить, каким образом она приехала, как ему сообщили, что его срочно вызывают на узел связи.

— Ну, ты здесь устраивайся, а мне надо идти, уж не обижайся за прием! сказал он и, надев бурку, вышел.

Зина, передавая Харитонову трубку аппарата ВЧ, шепотом сказала:

— Командующий фронтом!

Командующий фронтом обычным ровным голосом сообщил, что завтра приедет к Харитонову. И не один. С ним едет представитель Ставки, начальник Генерального штаба.

Вечером Федор Михайлович сказал жене, что рано уедет, возможно задержится, обедать не будет.

— Ужин готовь на троих! — многозначительно сказал он.

Как он и предполагал, приехавшие сразу отправились с ним

в войска. Облазив передний край, начальник Генерального штаба с лукавой усмешкой проговорил:

— Противник, надо полагать, осведомлен, что наступать будем!

Но когда? Знает ли? Мы это проверим силовой разведкой. Если он вообразит, что это и есть начало нашего генерального наступления, и выведет в первый эшелон резервы, то у него глубокой обороны не будет! Вы сможете, ее взломав, окружить врага с тыла!

Уже стемнело, когда все трое возвращались с передовой. Харитонов заговорил об ужине. Начгенштаба сказал, что должен еще встретиться с командующим соседним фронтом. Начинать надо сообща, а времени в обрез!

— Ну, а я останусь, — сказал командующий фронтом, — поскольку наш Воронежский фронт в предстоящем деле участвует только твоей армией, мое место здесь. С людьми надо поговорить!