— Да, брат! — вздохнул Усов. — Нам бы с тобой еще один годик провоевать. А пока каждый снаряд знаешь что?

— Чувствую! — сказал Лазарев.

— Чувствуешь, да не так. Я вот как это почувствовал. Ехал на фронт через Москву. Дай, думаю, схожу к начальнику артиллерийского управления. Я у него служил. Авось, думаю, по старой-то дружбе он мне снарядов подкинет, чтобы я мог их в запасе держать и в то время, как у других выйдут, сверх нормы расходовать…

— Так, так! — живо заинтересовался Лазарев.

— Ну вот, вхожу: начальник сидит, чай пьет с леденцами.

"Что ж, говорит, можно! Пойдем!"

Сели в машину. Он и говорит: "Я должен тебя предупредить, что сам я снаряды не делаю. Я только заказчик. Делает рабочий класс. Кадровые мастера и… наши с тобой сестры, матери, дети.

Ты им только скажи, что тебе мало, — они поднажмут".

Он это сказал, и я понял его. Только советский человек мог так, по-советски, меня отстегать… "Не надо, говорю, товарищ генерал, ни одного снаряда сверх вашей разверстки… Грех попутал! Простите!" "Прощаю, говорит, и если придется к случаю, скажи там своим артиллеристам. Да и пехотинцам скажи… что такое советский снаряд".

— Точно! — вздохнул Лазарев. — Я сам сиротой был. Слепца водил… Потом в Красную Армию вступил как полковой воспитанник. Матери письмо написал: "Дорогая мама, я, слава богу, большевик!.." Меня с тех пор в деревне так и прозвали: "Слава богу большевик…"

Пока происходил этот разговор, свершилось чудо. Выпустив более сорока снарядов, немцы прекратили огонь.

Володя вышел из укрытия. Земля вокруг была вся изрыта.

В одной из самых больших воронок лежали раненые.

На видном месте сидел Брагин Иван. Одна нога у него была в шине. Рядом с ним с перевязанной головой сидел Ступышев.

Тут же была Люся.

Раненые продолжали прибывать. После того как огонь прекратился, кто как мог добирался сюда.

Показались еще два солдата с носилками — пожилой и молодой, пожилой был с петлицами старшины. На носилках лежал командир роты Кавешников. Люся подошла к нему. Кавешников слабо отстранил ее, сказав:

— Сейчас! Я только распоряжусь! Ага!.. — И вдруг, сильно поморщившись, прикусил нижнюю губу. — Партийный билет," посмотри, цел? — спросил он старшину. — Так! Хромовые сапоги возьми себе. Часы-Васе… Это письмо матери. И деньги… ей! Что я еще хотел сказать? Ага! Белкину скажи, чтобы винтовку чистил. Она у него в самую последнюю минуту отказала… Проследи! У меня все!.. Сестра! — мягко позвал он. — Я много потерял крови… сильно холодею… голова кружится… кончаюсь… Положи мне под голову свои руки! Вот так. Спасибо! А это кто там стоит? Комбат! Товарищ комбат! Батя… Слышишь меня?

— Слышу! — проговорил Лазарев, который не подходил к раненому, чтобы не мешать ему проститься с товарищами.

— Отбили! — сказал Кавешников. — Дождик помог верхний…

Успел для меня выпросить… А сам… Я ведь догадался, когда связь прервалась…

— Что из того, — сказал Лазарев, — когда я жив, а ты…

Он не договорил. Кто-то позвал комбата. Это был комиссар дивизии Ельников.

— Отчего не продвигаетесь? — строго спросил он, не глядя в лицо Лазареву.

Лазарев доложил обстановку.

— Плохо воюешь! — сказал Ельников.

Лазарев молчал. Он всегда чувствовал себя безоружным против речей, в которых все было правильно. Однако и поступать так, как говорилось в таких речах, не всегда было возможно. За годы военной службы у Лазарева выработалась привычка поступать так, как ему подсказывал долг службы, но и отказывать начальникам в праве отругать его он тоже не считал возможным.

Ельников, вызвав на КП полка политработников, резко их раскритиковал за черепашьи темпы наступления. Он объявил, что по его совету Гущин отстранил Климова, как не справившегося с задачей. Так он и Гущин будут поступать со всеми любителями медлить.

В полку было много шахтеров. Комиссар полка Коваленко, сам бывший шахтер, исподлобья глядел на Ельникова. Ему уже давно не нравился Ельников. Теперь, когда Ельников без уважения обращался с политработниками полка, эта непризнь усилилась.

Глядя на своего комиссара, политработники тоже как бы утвердились в предчувствии чего-то недоброго. Все, что происходило здесь, было так стремительно и самый характер совещания был таков, что возражать было невозможно. Их мнения не спрашивали.

И произошло то, что нередко бывает, когда верное чутье, присущее простым людям, оттесняется. Люди, заглушая в себе это свое чувство, как бы снимают с себя ответственность, как бы говорят себе: "А может быть, я ошибаюсь?! Этот человек знает больше меня. Буду поступать, как он велит!"

Полк Климова, продолжая наступать без своего командира, терял лучшие силы. И неизвестно, как долго это продолжалось бы' если бы вдруг не прекратился неприятельский огонь и населенный пункт, за овладение которым шла эта упорная борьба, не был оставлен противником.

Не только этот населенный пункт, но и все следующие селения без сопротивления оставлял враг, — везде дымились развалины виднелись пепелища, валялись разбитые пушки, танки, автомашины, бензиновые канистры, походные кухни. Тучи бумаг и газетных листов с готическими буквами и свастикой, как воронье, кружились в воздухе.

Еще не знали бойцы, кому они были обязаны таким поворотом дела, но уже разнесся слух, что Харитонов в Ростове, что две кавалерийские дивизии ворвались в Ростов с севера, а части 56-й армии-с востока. Передавали, что Климов, прибыв к Харитонову, был тут же назначен командиром кавалерийского полка и на плечах противника первым ворвался в Ростов. Только сейчас видела пешая разведка, как он промчался во главе полка через соседнюю станицу с шашкой наголо, вдогонку удирающим на Таганрог фрицам. Его ординарец, у которого захромала лошадь, разговорился со своим бывшим однополчанином.

— Та это ж мы вас, хлопцы, выручили! А то бы до сих пор грызли бы вы цю оборону, — сказал он. — Придется до вашего ветеринара вести коня. Хотел бы я видеть тех шоферов, что насмехались, когда я на коне до вашего комдива ездил. Не они ли мне говорили, что конь есть пережиток капитализма! А конь, вишь, свое слово сказал!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Когда наши войска встретили упорное сопротивление дивизий Клейста, выведенных из Ростова на смену разбитым дивизиям, и когда ясно обозначилось, что наше наступление приостановилось, Харитонов пребывал в недоумении: как быть? Его правый фланг увяз, а левый бездействовал.

Между тем разведчики двух казачьих дивизий, приданных Харитонову, установили, что перед левым флангом на всем протяжении от Новошахтинска до Ростова нет прочных укреплений, нет танковых частей, а северо-восточная часть города, обороняемая немецкой пехотой, еще не превратилась в прочный узел сопротивления.

Оставались считанные часы, чтобы решить вопрос, всю важность которого в то время Харитонов еще не сознавал, но, действуя, как повелевали ему ум и совесть, Харитонов сделал то, что делает в таких случаях каждый честный, умный советский человек, когда он остается наедине с вопросом, требующим скорого решения, и нет у него ни времени, ни возможности согласовать этот вопрос.

Харитонов колебался: поддерживать ли ему увязшую 37-ю армию или превратить свою сковывающую группу в ударную?

Если в эти считанные часы не сделать то, что Харитонов решил сделать, завтра это, может быть, уже нельзя будет сделать, Ростов будет превращен Клейстом в узел сопротивления. Клейст сможет продержаться в нем до подхода свежих подкреплений.

То, что Клейст не защищался против 9-й армии, означало только, что он знал схему нашей операции, и, если бы идею превращения левого фланга своей армии в ударный Харитонов начал согласовывать с вышестоящим штабом, он только потерял бы время.

Он побывал у кавалеристов. Командиры двух казачьих дивизий обрадовались его решению. Их подразделения рвались в Ростов.