Не имея резервов, Клейст вынужден был обнажить свой центр, против которого находился левый фланг Харитонова.

Вся надежда Клейста была на то, что Харитонов будет поддерживать 37-ю армию. Сюда Клейст и перебросил главные силы. За это время он рассчитывал укрепить Ростов с той стороны, где находился левый фланг Харитонова. На этом направлении по плану нашей операции имелось в виду лишь оковывать противника, и здесь не требовалось большого числа войск.

Полк Климова, находясь на правом фланге 9-й армии, упорно прогрызал оборону противника, то и дело переходившего в отчаянные контратаки. Батальоны отбивали в день по нескольку танковых контратак.

Гущин, неясно представляя себе положение дел, видел свою задачу в том, чтобы наступать в лоб противнику. Он наступал, не реагируя на то, как маневрировал противник.

Володя Ильин в это время находился в полку Климова.

Командный пункт полка только что разместился в освобожденном селе, в здании сельской школы. Везде валялись обрывки газет, консервные банки, пустые бутылки из-под французских вин.

Климов осматривал изуродованный рояль. Он открыл крышку — рояль был превращен в мусорный ящик. Там скопилось огромное количество пустых бутылок, коробок от сигарет, оберточной бумаги, обрывков целлофана, окурков.

Он кликнул ординарца и велел очистить рояль.

— Пойдем! — сказал он Володе.

Комната, куда они вошли, была, видимо', кабинетом директора школы. Климов, усадив Володю, сказал:

— Давно хотел с тобой поговорить… да все как-то не нахожу времени. То бой, то подготовка к бою. Решил о своей жизни рассказать теперь, когда мы наступаем. В случае моей смерти приткнешь отдельной главой в книге. Заглавие такое: "Жизнь — извилистый путь!" Это обязательно прочтут. Ты можешь не записывать.

И так запомнишь. Ну, слушай!

Сын безлошадного казака! Понимаешь? Девки на меня не глядели. На теленка, на кошку, на собаку поглядят, а на меня нет. То есть для них я был как бы неодушевленный предмет. Ты понимаешь? А я был паренек самолюбивый, не стерпел такого унижения, ушел в Ростов, на завод. Наконец война, первая мировая. Я на фронт — добровольцем. Тут сразу же один Георгий за другим.

Вся грудь в крестах. Дивизия наша попадает в Питер. Я вижу, что, с одной стороны, дело к тому идет, что происхождения своего мне нечего стыдиться, рабочий человек вошел в моду, но, с другой стороны, как долго это будет продолжаться? Тут наша дивизия неожиданно на Дон подалась. В теплушке ночью кто-то меня за рукав дернул: "Давай, станичник, на разъезде соскакивай! Будешь командиром сотни!" Я, ничего не соображая, соскочил и.

вижу-еще несколько человек выскочило. Значит, в нашей дивизии агитаторы-большевики знали, кого агитировать. На классовую принадлежность напирали. И не ошиблись. Пришли мы к Буденному. Получаю сотню. Вот, погляди!

Климов извлек из бумажника потертую фотографию, на которой был он в кожаной куртке, в высокой шапке с красной поперечной лентой, вооруженный с ног до головы.

— А это жена с дочкой!

Володя посмотрел снимок, на котором, зажмурившись от солнца, в белых платьях и широких шляпах стояли на ступеньках ослепительно-белого здания две женские фигуры.

Из бумажника выглянула еще одна фотография, но Климов не показал ее. Володя успел заметить на ней знакомое лицо Карташова.

— Мне в этой войне не везет! — сказал Климов. — Я — кавалерия! С конем сросся, как птица с крылом. Нет мне в этой войне размаха. Сам видишь. То запасной полк. То этот, стрелковый. Разве это наступление? Пять километров в день. А вот и совсем встали. Разве можно тут в лоб переть… Шмякнет сейчас осколком —»

тут тебе и весь сказ о бесславном конце казачьего сердца!

В комнату вошел начальник штаба.

— Противник контратакует танками батальон Лазарева!..

— Чувствуешь? — сказал Климов. — Не удивляйся! Где я, там обязательно такое творится. Уж не знаю, как это объяснить с научной точки… Полагаю, что наука рано или поздно разъяснит, в чем тут секрет. Но я бы тебе посоветовал отсюда сматываться.

Ты мне понравился, прямо скажу! Хоть и подвел тогда как переводчик, но как писатель оправдал…

Климов встал и медленно пошел в зал.

Связист, молодой парень с привязанной к голове трубкой (чтобы руки были свободны), поднял на него глаза. Климов наклонил голову и легким движением обеих рук дал понять, чтобы связист повременил.

Постояв посреди зала, Климов подошел к роялю и заиграл старинную революционную песню «Варшавянка». Володе показалось, будто он играл по слогам.

Снова зазуммерил телефон. Связист выждал, пока Климов доиграл песню.

— Лазарев! — шепнул связист. — Весь из терпения вышел!

Климов подошел к аппарату.

— Ну, слушаю, — едва слышным голосом сказал он. — Знаю.

Сейчас соображу! И ты там мозги подключи. Нельзя же так, в самом деле… Тут у меня корреспондент, бой этот пришел отображать! К тебе рвется!.. Что? Так я ж то же самое говорю, чтобы к другому такому, как я, и такому, как ты, ехал. Там спокойнее!

Володя, ничего не сказав Климову, все же направился в батальон Лазарева.

Комбат был пожилой человек, щеки его поросли щетиной, лицо бескровно-землистого цвета, глаза неподвижно глядели в одну точку. Его гулкий голос время от времени раздавался на НП. Этот НП представлял собой подобие дота-то есть это был макет дота, фанерный дот, из тех, какие возводятся для маскировки и отвода глаз противника. Лазарев сюда залез во время наступления, на ходу, ч. тобы затем быстро сменить НП, но застрял и вынужден был теперь торчать здесь во время огневого налета неприятельской артиллерии, поддерживавшей контратаку танков на его, Лазарева, передний край.

Володя слышал, как Лазарев говорил с командирами рот.

— Кавешников! Ну как? Жив? — гудел Лазарев. — Дождик тебе?

Капель десять?! Попробую…

Он обратился к Усову. Он уверял, что огонь нужен, без огня не обойтись,

Едва командир дивизиона распорядился открыть огонь, дот сотрясло взрывом.

— Ложись! — крикнул Усов, заметив, что Володя не понимает всей опасности, которой они сейчас подвергались.

— Связь оборвана! — продувая трубку телефона, с сердцем сказал Лазарев.

— Прицельным начал! — определил Усов. — Ложись! — снова подсказал он Володе. — Впрочем… теперь это бесполезно… Одно прямое попадание-и… Сам понимаешь — это не дот, это фанера!..

Прошло несколько минут. И снова раздражающий свист. Володя зажмурил глаза. "Вот этот снаряд-тот самый!" — мелькнуло в голове его.

— Перелет! — услышал он голос артиллериста. — Он нас засек.

Теперь все дело в том, каким снарядом накроет…

С той минуты, как оборвалась связь и Лазарев и Усов перестали управлять боем, они как бы перешли в новое состояние, мало чем отличавшее их от Володи.

Володя уже не чувствовал себя под их защитой, ибо сами они были беззащитны перед этим методическим огнем, похожим на расстрел.

"Сейчас снаряд ударит меня по голове, и я перестану существовать. Удар будет такой силы, что смерть будет мгновенной. Я даже не успею почувствовать боли. Вот когда я с точностью установил, что думает человек перед смертью. Но я уже не смогу написать об этом…"

Он вспомнил всех, кто говорил: "Он еще напишет!" Кто защищал его, когда о нем говорили, что он не знает жизни. Вот он узнал ее. Но есть, видимо, предел пытливости^ Он пренебрег им!

Он вспомнил Зину. Вспомнил, что писал о ней в дневнике.

Мысль о книге соединилась с ней. Она была как бы его совестью, мерилом требовательности, вкуса. Он наконец приблизился к тому, чтобы поведать людям то, что и она оценит. Но какой ценой!

Так думал Володя, ежеминутно жмурясь, мысленно прощаясь с жизнью, но всякий раз, к своему удивлению, обнаруживал, что он еще жив.

— А жаль, комбат, — послышался ему голос Усова, — не довоевали!

— Точно! — сказал Лазарев.

— Извини, брат! Выручал, а теперь сам видишь…

— Вижу! — сказал Лазарев. — Прости и ты… Мыслимое ли это дело колесами меня сопровождать, когда он видишь как на меня взъелся!