На десятом месяце маршрутные знаки карты вели его вдоль улицы Нельсона. Это было совсем близко от Коммершэл-род. Повернув голову влево, Катафалаки видел знакомое окно, поднятое девятью этажами знакомого дома над кровлями соседних коттеджей. Вот блеснуло стекло, балконная дверь открылась - у перил, укачивая белое пятно, смутно обрисовалась женская фигура. Сердце Катафалаки забилось быстрее: повернуть за угол, взбежать по лестнице и поцеловать глаза и брови своего первенца. Охваченный до боли радостным чувством отцовства, Катафалаки, блаженно улыбаясь, опустил веки и прислонился к стене. Что-то стукнуло у самых его ног. Он раскрыл глаза: одна из запасных пар сапог, сорвавшись с ремня, спрыгнула на панель и, казалось, готова была, опережая хозяина, броситься, изо всех сил работая подошвами, к его ребенку и жене. Случайность отрезвила пешехода; он стреножил строптивую пару, перебросил ее за спину, и посох его снова застучал по предначертанному цифрами и знаками зигзагу: Катафалаки был не из тех людей, кто сходит с пути, - линию, отмеченную для него на плане города-мира, он ощущал, как канатоходец линию, натянутую над пустотой: и здесь, и там хотя бы один шаг в сторону - перечеркивал все.

Это было на прямой разбега Гай-стрит, прорезывающей кварталы Бороу, недалеко от старинной колокольни св. Джорджа. Мальчишка из пекарной лавки, поставив на голову две круглые картонки с кексом, перечитал адреса заказчиков и искусно забалансировал коробками, держа на Лондонский мост. Но не успел он оставить за правым плечом св. Джорджа, как за ним увязался дождь; сначала несколько любопытствующих капель щелкнуло по картонкам, как бы спрашивая, что там внутри; мальчишка надбавил шагу - и тотчас же дождь застучал тысячами пальцев по картонным крышкам, пробуя силою добраться до кексовых изюмин. Но изюмины вместе с мальчишкой увильнули под навес ближайшего подъезда. Тогда рассвирепевший дождь рухнул на асфальт, стараясь при помощи ветра дотянуться мокрым языком до выдернувшегося из-под самого носа лакомства. Но мальчишка, нырнув за стекла подъезда, корчил дождю веселые рожи, оглядывая опустевшую под топотом капель улицу; укороченная дождем перспектива была абсолютно пуста, если не считать тумб и тележки мусорщика, брошенной второпях посреди панели, и мальчишка начал было уже скучать, как вдруг слева сквозь вертикали дождя обозначился какой-то движущийся контур. Маяча сквозь водяную пыль и разбрызги, контур, проталкиваясь сквозь исхлестанный воздух какой-то длинной оконечиной, медленно, но упрямо вдвигался в поле зрения; теперь уже можно было почти с уверенностью сказать, что это человек и что на плечах у него горб; еще четверть минуты наблюдения, и мальчишка присвистнул: "Не горб, а сапоги"; а когда фигура пододвинулась еще ближе, и сосчитал: четыре пары. Еще пять-шесть секунд, и можно было пробовать перекричать дождь; раскрыв подъездную дверь, маленький пекарь замахал рукой:

- Сэр, если вы думаете, что это душ, то почему с вами нет мочалки и мыла?

Но фигура, даже не повернувшись в сторону крика, продолжала разрывать посохом водяные нити. Тогда, высунув из-под навеса стриженую голову, участливый наблюдатель забрался на самую высокую ноту своего дисканта:

- Эй, послушайте, вы, как вас, разве вы не знаете, что мистер Дождь любит ходить один? Мокрому джентльмену из дырявой тучи не нужно провожатых.

Фигура прошла, не оглянувшись, и раздосадованный мальчишка мог видеть только удаляющиеся восемь раструбов, приделанных к его спине, из которых хлестала вода. Сделав последнее усилие, разносчик кексов, надсаживая горло, завопил:

- Дьявол вас побери, если вы продаете воду в кожаных бутылках, то почему они у вас не закупорены?!

Но странника задернуло уже дождем, и мальчишка, чувствуя себя побежденным, отступил за дверь, вытирая рукавом с лица капли дождя и пота.

В один из дней осени 1915-го, когда главным предметом импорта были ипрские трупы и крестам на лондонских кладбищах пришлось сильно потесниться, мистер Брумс и его десятилетняя внучка Эдди, стоя у одной из дорожек Ильфорд-Симетер, смотрели на работу четырех лопат над семью футами земли. Семь футов все выше и выше выпячивали свой желтый глиняный жирный живот; лопаты еще раз огладили, нежно звеня железными ладонями, узкий лобок могилы; одна из ладоней, притронувшись тыльной стороной, разгладила округлую сырую складку. Мистер Брумс расплатился, надел шляпу и взял руку Эдди в свою.

- Идем.

- Дедушка.

- Что, Эдди?

- Папа ушел на небо, да?

- Да.

- Это далеко?

- Очень.

- Дальше, чем до Дауэр-стрит?

- Дальше.

- И дальше, чем до Энжвер-род?

- Много дальше.

- Дедушка, а куда идет этот человек?

- Какой человек? Не смотри по сторонам, грязно, - поскользнешься.

- И почему у него за спиной столько ботинок?

- Где? Гм, да: три пары.

- И длинная палка. Зачем ему три пары и длинная?

- Не знаю. Может быть, ему далеко идти. Не оглядывайся - тут лужа.

Кресты вслед крестам. Навстречу арка ворот.

- Дедушка.

- Ну что еще?

- А может быть, ему тоже на небо? Трех пар ботинок хватит? Или мало?

- Гм.

- Дедушка, я побегу и скажу ему, чтобы он передал папе, что ты и я...

- Глупости.

- Но ведь ты же сам...

- Осторожно на ступеньке. Алло, Джон. На Сити-род. Эдди, надо закутать рот шарфом - от движения ветер. Ну вот.

Машина, обогнув подъездную дугу, мягко пошла вдоль длинного шоссе Римфорд-род. На третьей минуте Джон дал свет ведущему фонарю: вечерело. Машина шла уже меж улиц Финбри, когда из-под отогнутого шарфа выглянула пара маленьких грустных губок:

- Но почему он шел так странно, вперед, а потом назад, и вперед, и опять назад, и...

- Кто? Ах, тот. Не знаю.

- Дедушка, а может быть, он заблудился?

- Я говорил тебе - не высовываться из шарфа: ветер.

Автомобиль выкатывал на блистающую огнями Сити-род.

Случилось так, что как раз в крещенский сочельник шестнадцатого года линия маршрута пролегала по Флит-стрит. Это был час, когда в конторах заканчиваются работы и клерки запирают счетные книги на ключ. Катафалаки шел вдоль улицы газет, всматриваясь в витрины редакции. Вот и та, знакомая дверь, за которой ему обменяли его идею на трудный и долгий путь... Щеки пешехода ввалились, карманы были пусты, и в длинной нестриженой бороде блестели сосульки. За стеклом двери можно было видеть свет и движущиеся фигуры. Катафалаки постоял с минуту в нерешительности: ему не хотелось просить пощады или хотя бы помощи, но все суставы ревматически ныли и голод всверливался в кишки. Да, делать нечего, надо пойти и попросить хоть сколько-нибудь в счет дожидающегося его приза. Должны же они понять. Он шагнул по прямой к порогу. И тотчас же заметил: между ним и дверью - улица, редакция была по другую сторону стрит. Он был в двадцати шагах от денег, но шаги сводили с пути; маршрут вел по левой стороне - деньги переманивали на правую. Нет. Лучше не дойти, чем перейти. И Катафалаки, повернувшись под прямым углом, продолжал путь. Казалось, в педометре, приросшем к ноге, накопился такой груз цифр и миль, что каждый сгиб колена стоит страннику предельных усилий.

Осень 1916-го принесла Лондону немало испытаний. Немецкие субмарины, прорывая заграждения мин, заплывали в Темзу. Сверху грозили лёты воздушных кораблей. По ночам Лондон тушил свои огни, и улицы были малолюдны и темны, как во времена мистера Пиквика. Это было около одиннадцати ночи. Дежурный полисмен стоял у поворота длинной улицы, огибающей параллелограмм Вест-Индских доков. Было так тихо, что он ясно слышал тиканье часов из-под четвертой пуговицы своего мундира. Неудивительно поэтому, что внезапно возникшие в расстоянии сотни ярдов шаги заставили его насторожиться. Вор или случайный пьяница? Для пьяницы слишком ровный и в то же время тихий звук, следовательно... Подпустив шаги на десяток шагов, полисмен нажал кнопку своего фонарика. Человек, остановленный ударом света, стоял, упираясь двумя руками в посох; за спиной у него, свешиваясь тяжелыми утиными носами книзу, - две пары сапог. Ну да, конечно. Полисмен, перегородив дорогу своей палочкой, еще ближе подвел фонарь к лицу ночного бродяги. Глаза их встретились. Выражение, скользнувшее от ресниц к подбородку полицейского, было из тех, которые вообще редко заглядывают под каски. Палочка опустилась, фонарь вобрал в себя луч, и Горгис Катафалаки услышал: "Проходите".