И Катафалаки решил: объявить самого себя государством. В конце концов, великое часто начинается с более чем малого. И на следующее утро на одной из черных лестниц Москвы из щели "Для газет и писем" выставился навстречу шныряющим помойным ведрам флаг Обрреспублики. Катафалаки отдавал себе ясный отчет в тех обязанностях, какие налагало на него создавшееся политическое положение. Ему приходилось быть комиссаром всех своих комиссариатов и подданным самого себя. Поднятием правой и левой руки он выбирал себя во все упрорганы обрстраны, границы которой простирались от порога входной двери до стенки комнаты, увешанной декретами и распоряжениями, нормирующими жизнь ее обитателя. Как подданный Катафалаки платил себе как правителю налоги, перекладывая последние копейки из одного кармана в другой. Желая быть во всем не хуже любого другого государства, он погрузился в чтение специальной литературы; оказывалось, что всякое государство строит свою экономическую политику на внешних или внутренних долгах, аннулирует их и заключает тайные соглашения. Правдивой и открытой натуре Горгиса претило такого рода поведение - как подданный он пробовал даже роптать, но как правитель он посадил самого себя за это в тюрьму, запершись в своей комнате на ключ. Жизнь человека-государства становилась с каждым днем все невыносимее. Катафалаки считал, что доведенное до края гибели государство обычно пытается спасти положение, объявив кому-нибудь войну; он готов был решиться на эту последнюю меру, но, увы, в кармане у него не оказалось денег на обыкновенную почтовую марку, послать же объявление войны без марки Катафалаки казалось неучтивым и не согласным с законами европейской дипломатии. Так началось и кончилось своеобразнейшее из государств мира, Обрреспублика, которая, быть может, и найдет когда-нибудь своего историка.

Но Катафалаки восстал против самого себя, сверг себя со всех своих постов и стал искать иных способов к проявлению и осмыслению бытия.

И вскоре в одном из московских переулков под четырьмя винтами доска:

Людей, прошедших через гражданскую войну, научившихся отстукивать зубами голодную чечетку, нельзя было испугать щипцами Катафалаки. Они покорно, соблюдая очередь, подставляли свои десны под крючья и сверла зубомучительского кабинета. На смену гражданину, сдернувшемуся со щипцов, приходил следующий, а пунктир из кровавых плевков, начинавшийся на верхней ступеньке черной лестницы, обрывался за поворотом на Тверской, в двух домах от Моссовета.

Все шло гладко до появления некоего странного пациента. Пациент этот возник в приемной Катафалаки вслед за сумерками, из-за серой спины которых его трудно было и разглядеть. Притом другие посетители, погруженные в свои боли, замотанные в бинты, платки и вату, не выражали ни малейшего любопытства. Только часы на стенке, как показалось одному раскачивающемуся маятником в кресле больному, стали отстукивать как-то странно четко и старательно, отдавая цокающими секундами из зуба в мозг. Кресла опустевали одно за другим. Было уже почти совсем темно, когда на пороге, отделяющем кабинет от приемной, появился сам Катафалаки. Держа в руке чемоданчик с набором инструментов, он быстро прошел мимо ряда пустых кресел, задержавшись лишь у последнего:

- Прошу извинить. Срочный вызов. У меня нет времени.

- А я утверждаю, - перегородил дорогу пациент, - что Время находится именно у вас.

Поскольку фраза была произнесена с явственным иностранным акцентом, Катафалаки не удивился странности ее построения.

- Мне это лучше известно, - пробормотал он, пробуя пройти в дверь.

- Сомневаюсь.

- Но почему?

- Потому что я... может быть, вам это покажется странным, я и есмь, только не пугайтесь, пожалуйста, Время.

Катафалаки отступил на шаг:

- Простите, вам надо по нервным, а я по зубным. Вы ошиблись дверью.

- Ничуть. Ведь вам приходилось рвать зуб мудрости?

- Да.

- А не могли бы вы попробовать и самое мудрость? Это, конечно, сложнее. Но мне, поймите, мне крайне необходимо избавиться от мудрости.

Даже рассудительнейший Полоний после своей реплики: "В его безумии есть система", - поневоле втягивается в череду вопросов. Чего же было ждать от Катафалаки? Через минуту они сидели, врач и пациент, оживленно размениваясь фразами. Пациент рассказал нижеследующую историю, обоснованную следующими ниже резонами:

- Видите ли, слухи о стране, вмешивающейся в мои дела, не могли не задеть моего внимания. Сначала мы перевели часы на час, потом на два, на три, потом мы начали переставлять с места на место века: из двадцатого в двадцать пятый, ну и так далее. Я не люблю, когда кто-нибудь путает мне секунды, не то что эпохи. Не обращать внимания, сослаться на то, что нет времени тому, кто сам Время, увы, нельзя. В этом смысле я вам завидую, Катактиктакфалаки, и вот пришлось, знаете ли, с циферблата на рельсы и в Москву. Очутившись в этом странном городе, я соблюдал, разумеется, строжайшее инкогнито. Кое-что вначале мне даже понравилось и заинтересовало, например ваше кольцо А и Б. Помню, в первый же день, зашагав по кругу бульваров, я положительно не мог остановить свои отстукивающие секунды подошвы. Что значит привычка! Циферблатный диск в четырнадцать миль, признаюсь, несколько утомил меня. Я присел - вы разрешите мне без "о", в мужском роде, - присел, говорю я, на одну из скамей - и вот тут-то началось. Рядом со мной, вытянув ноги, двое. Один зевнул, а другой сказал: "Не знаю, право, как убить Время". Я вздрогнул и отодвинулся. Но нельзя было подавать и виду. И только в голове моей - с зубца на зубец: хорошо еще, что этот невежда не знает как, ну а если он узнает? Не прошло и получаса, как я снова наткнулся на разговор какой-то прогуливающейся пары, обсуждающий способ меня убить. И куда я ни направлял шаги - всюду злоумышляющие на мою жизнь. Куда бы укрыться? Я решил было купить себе безопасность в каком-нибудь номере гостиницы, но когда я подходил к освещенному стеклу подъезда, на ступеньках его стояли двое, очевидно, кого-то поджидавших. Не успел я, еле переставляя от усталости ноги, войти в полосу света, как первый сказал: "Ужасно, как тянется это Время". Другой отвечал: "Да, и главное, положительно некуда его деть". Мне оставалось ретироваться - в тьму переулка, - ясно, в гостинице нет для меня места, но это еще бы ничего, гораздо неприятнее то, что меня начинают узнавать. С мрачной мыслью длил я свою ночную прогулку по постепенно пустеющим улицам вашей столицы. Усталость иногда заставляла меня прислоняться спиной к стене, и тогда я видел над собой молчаливые прорези колоколен с безбойно обвисшими колоколами. И я додумывал свои думы. Так, механизмы, отзванивающие веру, испортились и стали; скоро и механизмы меры, прозвенев в последний раз, остановят свои маятники по всей земле и сразу; это будет тогда, когда меня поставят вот так, спиной к стене, и... Я не могу так дальше. Терпение раскружило свой завод. Не хочу ни так, ни так. Пусть миру не быть, лишь бы мне бить: со всех циферблатов. Берите ваши щипцы - и к черту мудрость, с корнем!

Катафалаки был потрясен. Ну да, да, разумеется, необходимо помочь. Раз для Времени настали столь трудные времена... Катафалаки запутался в словах, но не в действиях - этого с ним никогда не случалось.

В ту же ночь Время, в жестком классе, в сопровождении своего покровителя, сменив кружение часовых колес кружением колес вагона, спасалось бегством на одну из глухих станций российской равнины, над которой то здесь, то там серыми кротовыми кучами крыши деревень.

Та из них, в которой искали приюта Катафалаки и Время, несколько отличалась от большинства примосковских селений: к каждой избе была пристроена клеть с боковым пятым окном, и у каждого пятого окна сидело по ёкалыцику. Кустари-ёкальщики, чье искусство передается длинной цепью поколений, привычны к слаживанию из гирь узорных стрел и из иззубленной жести базарных ходиков, кое-как ковыляющих вслед за временем. Мастера, работающие в деревенской тиши, среди степенного ёка своих развешанных по стенам изделий, любовно наряжающие белолицые циферблаты в венки из плоских лиловых и розовых цветиков, знают секунды на ощупь, уважают и чтут своего кормильца - время. У пятых окон и просили укрытия и защиты Катафалаки и его таинственный спутник. Вскоре двое сидели среди бород и глаз, взявших их в тесный круг. Катафалаки, пренебрегая красноречием, объяснил в кратких и простых словах, что вот так и так: московские, ну известно кто, хотят порешить время; а если времени не будет, то кто станет покупать ихние, ёковские ходики. И если они хотят сохранить заработок, то нужно Время спрятать, чтобы ни единый глаз...