В то же время, чтобы обеспечить себя со стороны Гагки-паши, который со всеми силами мог выйти на Каинлыкскую долину, Паскевич приказал Бурцеву стать у деревни Али-Бегри-Ограм, запиравшей Ханское ущелье, служившее единственным путем для выхода из миллидюзского лагеря. Кроме Херсонского полка, Бурцеву были подчинены и все войска вагенбурга.

В семь часов вечера войска были уже на местах, все было готово к движению, но главнокомандующий еще медлил с атакой, откладывая нападение до темноты. В этом случае Паскевич действовал с верным расчетом, отлично понимая, что ночью Гагки-паша не может пройти через Ханское ущелье, а всякая попытка его к обходному движению, по более удобным дорогам, не могла принести сераскиру никакой пользы.

Большие огни, разложенные вокруг вагенбурга, между тем совершенно усыпили внимание сераскира. Он был убежден, что русские становятся на ночлег, и спокойно продолжал укреплять позицию. По временам раздавались пушечные выстрелы с той батареи, что стояла на самой высокой горе, но значение их никто не мог объяснить, так как ядра ложились далее чем за версту от наших аванпостов. “Время в ожидании атаки,– говорит один из участников похода,– тянулось невыносимо долго; пехота, построенная в двухротные колонны, уже больше часа ждала в лощине; орудия стояли запряженными; кавалерия, спешившись, держала в поводу лошадей”. Наконец главнокомандующий собрал к себе частных начальников и отдал им последние приказания. “Нельзя,– сказал он в заключение,– дозволить сераскиру разбить еще новый лагерь; надобно отнять и тот, который он уже поставил”.

В исходе восьмого часа во всех полках заиграла музыка, ударили барабаны и все три колонны разом выдвинулись из лощины перед лицом изумленного неприятеля. Свернувшись в густые массы, восемь конных полков шли прямо на центр неприятеля, имея впереди себя восемнадцать орудий, вытянутых в линию; пехота обходила позицию справа и слева. Ужас, распространившийся в войсках сераскира, был так велик, что победа досталась русским легче, чем можно было ожидать.

После нескольких пушечных выстрелов турки сняли орудия и, бросив окопы, стали отступать. Вся русская кавалерия пошла вперед на рысях. Это увеличило панику, и отступление скоро превратилось в беспорядочное бегство. За горою, на скалистом берегу какой-то речки, у турок были резервы; они попытались остановить бегущих. Но в эту минуту казачья артиллерия с полковником Поляковым уже вскочила на гору, и восемнадцать орудий, быстро сброшенных с передков, ударили картечью. Одного этого залпа оказалось достаточно, чтобы окончательно смешать неприятеля и снова обратить его в бегство, так сильно было впечатление утренней битвы и так трудно было восстановить уже раз разрушенную нравственную силу турецкого войска. Вся русская кавалерия, управляемая лично Паскевичем, понеслась в погоню; пехота двигалась за нею, но, достигнув Кара-Кургана, откуда дорога поворачивала на Милли-Дюз, остановилась. Цель битвы была достигнута – пехота держала теперь в своих руках ключ к миллидюзскому лагерю.

События дня, так неожиданно закончившиеся полным разгромом сераскира, служили неистощимой темой бивуачных бесед. Войска рассчитывали, что нынешний день они будут брать миллидюзский лагерь, а завтра пойдут на сераскира. Вышло, что они сегодня побили сераскира, а миллидюзский лагерь будут брать завтра. Участникам войны 1812 года, которых тогда еще было много в рядах кавказского корпуса, невольно вспомнилась по этому поводу тогдашняя песенка о том, как

И действительно, не все ли равно было, кого бить – Гагки-пашу, сераскира ли?.. Для целей и славы кампании такая перестановка была безразлична...

А между тем как пехота спокойно располагалась ночевать в Кара-Кургане, кавалерия гнала неприятеля до самого Зивина, где стоял восемнадцатитысячный турецкий корпус, составлявший главные силы сераскира. Казалось бы, что свежий и многочисленный противник должен был положить конец успехам русского оружия, но вышло совершенно иное: беглецы с каинлыкского поля, явившись в лагерь, внесли с собою ужас поражения, и турецкая армия предалась беспорядочному отступлению. Татары и казаки, захватив весь лагерь, скакали дальше. Вся дорога от Зивина была загромождена зарядными ящиками, брошенными пушками, бочонками с порохом, обломками оружия, остатками вьюков, трупами людей и лошадей. Сераскир, потерявший в этот день двенадцать орудий и два знамени, едва-едва избежал плена, ускакав из Зивина в сопровождении только двух всадников. Преследование вообще ведено было так быстро, что в печах зивинского лагеря найдено было много хлеба и еще непропеченного теста. Вся потеря русских ограничилась несколькими убитыми и ранеными; неприятель потерял триста человек одними пленными.

Паскевич, лично распоряжавшийся преследованием, прибыл в Зивин вместе с регулярной кавалерией и послал приказание остановить преследование. Много уже было сделано им сегодня, нужно было поберечь силы людей на завтра, так как на Милли-Дюзе все еще стоял грозный двадцатитысячный турецкий корпус и войска, едва окончившие битву, через несколько часов должны были вступить в другую.

Пока ожидали татар и казаков, Паскевич со всей свитой расположился на плоской кровле одной из саклей, стоявшей бок о бок со старым Зивинским замком. Потом оказалось, что в этой сакле сложено было большое количество пороха и что отступавшие турки успели бросить в него зажженный фитиль. К счастью, драгуны, отыскивавшие фураж, заметили горевший стопин, и, таким образом, только случай спас жизнь русского полководца, подвергавшегося величайшей опасности. Паскевич тотчас оставил Зивин; но не отъехал он и с полверсты, как окрестность дрогнула от страшного взрыва и сакля взлетела на воздух. Несколько татар и казаков, задержавшихся в Зивине, были задавлены разметанными каменьями. Впоследствии узнали, что взрыв произошел не от стопина, который успели потушить, а от неосторожности татар, искавших добычи.

Так кончился достопамятный день 19 июня. “Предприятие мое атаковать сераскира,– писал Паскевич государю,– было единственным и необходимым условием будущих наших успехов. Если бы я пропустил только один день, то корпус его мог бы стянуться, соединиться с Гагки-пашой, и тогда я был бы атакован сам пятидесятитысячной армией с фронта, с фланга и тыла. Но, зная турок, я с благословением Всевышнего отвел грозу, мне уготовленную”.

Теперь весь тридцатитысячный корпус сераскира был разбит, разогнан и, переброшенный за Саганлуг, бежал в Арзерум. Гагки-паша один очутился лицом к лицу со всеми русскими силами.

Южная ночь покрыла своим темным пологом русский бивуак при Кара-Кургане, где остановилась пехота после победы над сераскиром 19 июня 1829 года. Войска были утомлены; место для ночлега выдалось тесное, усеянное каменьями; обозы остались далеко; ни у кого не было ни палатки, ни чаю, ни хлеба, и офицеры бивуакировали вместе с солдатами на голой земле, завернувшись в свои потертые походные шинели.

Было далеко уже за полночь, когда главнокомандующий, лично распоряжавшийся преследованием, вернулся к Кара-Курган вместе с кавалерией. Несмотря на поздний час, он тут же объявил собравшимся к нему генералам, что войска на заре пойдут атаковать миллидюзский лагерь, и дал короткую диспозицию. Лучшего, более удобного случая для поражения турецких войск невозможно было предвидеть, и Паскевич спешил воспользоваться так неожиданно счастливо сложившимися для него обстоятельствами.

Отдав последние приказания, главнокомандующий остался один и, несмотря на видимую усталость, пошел по бивуаку. Подобно всем, он не имел для себя приюта и должен был провести свежую ночь на открытом воздухе. Лагерь спал, костры погасли, и только небольшой огонек весело мигал в ночной темноте возле артиллерийских коновязей. Направляясь к ним, Паскевич с удивлением увидел небольшую палатку, принадлежавшую одному из батарейных командиров, который, как человек, приноровившийся к кавказским походам, всегда возил на запасном лафете и маленький походный шатер, и чай, и водку, и даже сломанную ось в качестве готового топлива.