Евгений Борисович Пастернак, Жененок, сын нелюбимой жены, 1923 года рождения, жив, дай Бог ему здоровья. И прекрасно выглядит. Вспомнишь Лидию Корнеевну Чуковскую, подметившую о его породе: запрограммированы на 100 лет.

Рассуждать о том, как теряла рассудок от неразделенной (отвергнутой, замененной) любви его мать, – было бы абсолютно некорректно, если бы эту этическую планку не установил сам публикатор страшных писем. Кто бы назвал импозантного господина Жененком, если б он сам не подождал столько, сколько ему одному отпущено права: пока живы те, чью прайвеси он хотел бы защитить. Свою, например. Сейчас, когда он сам ввел свою личную жизнь (и супружескую – своих родителей) в литературный обиход, с ним можно так же мало считаться, как с Наташей Ростовой. Как за героиню – за нее полно заступников, и женихи, и братья, и старик отец, а уж как литературный персонаж – да распекайте ее как хотите, даже Льву Толстому, наверное, это было бы все равно. Не так с «княжной» – а прототип всего лишь докторская дочка и мать незаконнорожденная – Кити Щербацкой, здесь автор нервно и претенциозно обвешивает ее несуществующими добродетелями. И княжна, и как-то необыкновенно горда… А Кити на самом деле ловила более блестящего жениха, а потом, правда, довольно искренне удовлетворилась тем, кто достался. Поражение не забыла, но по флегматичности отступилась, мать же ее смириться не могла. Толстой (бедняга, гений-художник) не мог этого не видеть и так и описал прямым текстом. Читатели почему-то закрывают глаза (тоже, может, чувствуя излишнюю личную щепетильность и задиристость супруга в его штиле), и Кити Щербацкая у нас числится по разряду пленительно-чистых героинь… Она даже на лису-то из виноградника не похожа: та только виноград за недозрелость обругала, а эта – злобно и бессмысленно (мы могли полистать страницы и пожать плечами: о чем это она?) оскорбляла сестру: «Я никогда не сделаю того, что ты. Ты можешь простить, а я – нет». Ее разве кто-то просил?

Евгений Борисович темпераментом Толстого не обладает.

Жененок, вполне уже Евгений, не общался дружески с Ольгой Ивинской. Понятно, что враги наших врагов… Но семья через семью от нашей – это уже очень далеко. Он мстит за мать, но слезами Зины. Не он виновник этих слез, и лучше ему на обаяние Ивинской не клевать (обаяние ее тоже было не ему).

От материнского горя мальчишеские судьбы кривеют. Самый распространенный способ помочь – уйти деликатно в сторонку, заняться своими подростковыми проблемами, не стать с матерью заодно. Отвернуться (от Нее и от Него). Мать можно утешить, только предоставив ей личную, от себя, любовь (поддержку, помощь, возможности). Ей не позавидуешь. Но несколько хороших психотерапевтических сеансов могли бы сделать ее непроницаемой, а то и накачали бы бездумной – хорошо! – гордостью: была его женой, вот дети, а что у вас?

Пастернак пишет в личном, влюбленном письме, как после отъезда еще не невесты Жени в Ленинград нашел за диваном ее заколку: «опять „ах, попалась“» – понятно, кто и при каких обстоятельствах попался. Евгений же Борисович проговаривает словами, называя все своими именами: «Так говорила Евгения Владимировна, когда он note 16 настигал и обнимал ее». Происходило все до свадьбы, в раскрытой тишине густонаселенной (давними знакомыми, не просто случайными соседями) коммунальной квартиры. Дело детей, вспоминающих родителей, – представлять их в по возможности бесполых родительских ипостасях. Самая эротически напряженная фаза родительского сожительства – ДО появления ребенка – не может, что логично, этого ребенка выставлять достоверным свидетелем (его уникальная и бесспорная роль – в освещении для общественности своих родителей в роли родителей, или даже просто своих сожителей). Остальное – фантазии (ведь не мама же ему об этом рассказывала?). Объект прилюдной откровенности небесспорный.

Хотя неполные семьи по определению негармоничны, и в них возможен какой угодно, самый тяжелый перекос. Вторая половина неполной семьи – ребенок, мальчик или девочка, сам состоит из двух половинок: материнской и отцовской. И вот эта отсутствующая в реальности, но присутствующая в ребенке отцовская часть может подвигать мать на какие угодно отклонения. Самое простое – вымещать на ребенке свою любовь и/или ненависть к оставившему ее мужу. Самое плохое – персонифицировать в ребенке оставившего ему часть своих генов отца. Тут можно дойти и до того, чтобы, опустив «а помнишь?», так и начать вспоминать, как Пастернак настигал и обнимал ее, и она тихо проговаривала, улыбаясь: «Ах, попалась». Какая действительно обаятельная была женщина, очень стильная: лицо ее с круглой улыбкой, нежный голос, светлая живопись, теперь мы, к сожалению (но – невольно! не напрашиваясь!), знаем, что стиль ей не изменял и в интимные моменты. «Ах, попалась!»

Хорошо, что она (надеюсь, не сын), ограничилась приглашением читателей в участники их эротических игр до этого момента, избавив нас от смелых дальнейших шагов. Книга о Пастернаке – это все-таки не телевизионный канал, который можно выключить, а можно и вовсе не включать. Пастернака имеющие среднее образование обязаны держать включенным. Он насаждается пусть не так массово, как картошка, но зато обязательно, как руккола.

Не зря же дети так сильно переживают свою непохожесть. Дети – и самые маленькие, и подросшие – до тех пор, пока их еще можно называть детьми, так несчастны, если они в чем-то «не как все».

Старший сын был преданным и долгим поклонником Пастернака. Вроде поначалу и требовательным, и назойливым – стоял с поленом у двери, грозился участковым. Не получив ничего: «не пиши. Мне некогда. Ни во что не буду вмешиваться. У меня совсем другие заботы. Ничего я в этом не понимаю» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 701), – смирился, стал второстепенным, восторженным и преданным поклонником. Такие бывают у всех: Лидия Корнеевна Чуковская у Ахматовой, работоспособная – три тома каждодневных записок о великой написала (не догадалась быть льстивой – за это получила бы повышение в поклоннической иерархии), умная, порядочная. Ахматова в грош ее не ставила.

Разбавленная копия – никто не хочет быть похожим. Скажите кому-то, женщине (с женщинами легче приводить примеры, мужчина многого может не заметить и отреагировать не так наглядно), что она похожа на такую-то! Схожесть чаще всего карикатура, чаще всего основывается на утрировании недостатков. Если нос красив, то как быть его красивее? Остаются лица, похожие длиннотой носа, редкостью зубов, грубыми вихрами. Мало кого обрадует сходство, а уж «разбавленная копия» – это и есть карикатура.

Лев Николаевич Гумилев не хотел быть памятником матери, он ее любил, она его – нет, славы он хотел своей собственной (вернее, не славы, а просто судьбы, но для нее это были понятия разнозначные). К старости он стал на нее похож, мог бы стесняться, но из любви – не стеснялся. Был нежен даже в своих самых разъяренных материнскими оскорблениями письмах: «Пусть лучше судьба будет плохой, а мама хорошей», когда она уже больше ничего не могла ему сделать хорошего, – схожесть была ее лаской (мама была красивой).

Другое дело, когда у потомков нет ничего, кроме сходства. Ужасны сыновья, похожие как две капли воды – внешне, резкими характерными чертами, рисунком темперамента (без его единственно значимого, творческого наполнения энергией), без таланта, разумеется, да еще, на беду, от нелюбимых мужьями матерей.

Сходство вызывает раздражение, оно источник настороженности и враждебности самых древних культов к двойникам. Кто не боится и не страшится двойников? Редкие культы не боялись близнецов, первое дело было – их убить. Славянкам не давали двойных орехов, рубили головы двойным козлятам, по разным и многочисленным племенам убивали одного из рожденных близнецов, а то и сразу на всякий случай обоих…