«Недавно без всякого ущерба для Жени мы оформили наш развод».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 584.

Что имела в виду, какие меры, Зинаида Николаевна, когда угрожала: «Брошенной женой Пастернака я не буду, я буду только его вдовой»? Какие у нее были рычаги? Она собиралась выкрикнуть над его могилой: «Прощай, настоящий коммунист!» – анекдотичная перекличка с историей о том, как на новоселье у соседа, Федина, поднимается тост: «Выпьем за будущего советского писателя Пастернака!» Пастернак, к ужасу собравшихся, отвечает: «Идите вы в п-ду» (Гладков). Из гроба бы Зине смолчал. Что бы сделала она, буде захотел Пастернак увенчать свой закат новым законным союзом? Он понимал, конечно, что «сраженье» ведется не за свободу, братство или равенство, сраженье – за титул. Война черной и алой роз.

Ослабев, мужчины часто поддаются, дают себя вести в ЗАГС. И что бы стала делать Зинаида Николаевна? Она – женщина типа Настасьи Филипповны. Имя «Настасья», да старомодные «али», «боле», да страсти – все это похоже на роковую по-оперному, непонятную, условную красоту Зинаиды Николаевны. Судьба Зинаиды Николаевны – вариант «Идиота». Идиот – Борис Леонидович, злой идиот: зачем он приблизил к себе Женю, когда охладел к Зине? С Зиной в свое время он торжествовал свою с ней общую любовь; вновь оценив интеллигентность Жени, девочки будто бы своего круга, дал торжествовать победу над Зиной – ее единоличное отмщенье. Его когда-то не ловила Женя – и Зина тоже не ловила, наказывать ее было не за что.

Зинаиде Николаевне уходить было не с чем. Советские богатства эфемерны: распределитель, поездка в санаторий, государственная дача, машина с шофером – все это есть только в тот день, когда есть; в лучшем случае остается шуба.

«Зина страшно состарилась и худа как щепка». По нынешним представлениям должно было бы быть наоборот

(еще и Пруст заметил – худоба молодит), но Зина была старообразна уже в 34 года. У Бориса Леонидовича хватило инерции страсти не замечать и даже не видеть – ничего – в тридцать пятом.

Для посторонних вроде и малозначительная, но ими обоими воспринимаемая и культивируемая фатальность ее ранней половой жизни (опять-таки сейчас вроде бы и не смертельно – да и во многие другие времена тоже) – играть с собой не позволила и велела расплачиваться. Зинаида Николаевна взрослела – и старилась – с опережением не на четыре-пять лет (что уже совсем нормально для девичьей сексуальности), а – скачками геометрической прогрессии. Половую жизнь начала в пятнадцать, в сорок была матерой каменной бабой, к пятидесяти – старухой. За пятьдесят была страшна так, что о возрасте думать не хотелось – чтобы не вспомнить, что она женщина. Белые воротнички отрубали окольные пути фантазий окончательно. Не надевались ли с целью напомнить о гимназическом фартучке?

Великие русские писатели вопреки озлобленному сетованию Анны Андреевны Ахматовой как-то очень хорошо женились. По чистым, нестяжательным, нетщеславным, минутой влекомым мотивам. Чем более велик писатель, тем более неподходящая, более нужная ему у него жена. За это расплачивались с ними жизнями.

У Пастернака – то ему не по чину было в шикарное, на всю Россию гремящее богатством семейство Высоцких соваться, то жена Женя, не стесняясь, в любовном письме, распаляя себя, пишет, что хоть молодость отдана не даром, то Зинаиду Николаевну, взятую из самого что ни на есть концертирующего, профессорского, самого обеспеченного быта, некуда вернуть (и Нейгауз женился, и прелестная квартирка на Тверском отдана Жене), а уж потом делиться с Ольгой, которая в масштабах совписовских распределений ничего не понимала и аппетиты имела самые максималистски опереточные – слишком многое упиралось именно в деньги.

Деньги, которые, как с самого начала для себя установил Пастернак, будто бы упрощали все дела. Все имеет две стороны. Пастернак был щедр и заботлив, он рассылал деньги многим, помногу и подолгу. Он не поехал повидаться с родителями, не похоронил Олю Фрейденберг, не пустил к себе проститься суматошницу Ольгу Всеволодовну – но никого близкого и бедственного не найдется, кому бы он не помог или просто бы не дал денег.

Иногда люди гордились – хоть богаты мы только грехами, но перелитый излишек чужого богатства оскорбляет пуще невнимания. Обид на пастернаковские вспомоществования (при всех обидах никто их не называет подачками – и суммы были большими, и искренность жеста не подвергалась сомнению) много по разным мемуарам. Проницательные догадывались, что ДАТЬ ДЕНЕГ – это не дать ничего другого, но не иметь при этом угрызений совести. Пастернак был очень щедр. Он давал много денег Жене с Жененком, хотел бы давать еще больше, жалел, когда нельзя дать (от дачи оторвать терраску, например), и иногда все равно грустил. С Зинаидой Николаевной он никаких проблем не предвидел.

«Расстаться с Зиной я бы мог только в том случае, если бы оставил ее вполне устроенной и был бы на ее счет спокоен… »

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 681.

Второй сон евгении владимировны

Потом все изменилось. Первая жена будет с завидным хладнокровием и постоянством предлагать утешения нежной дружбы – без тени так расхолаживающей мужчин ревности, разве что с истериками по поводу недостаточности внимания к ее семье.

«После объяснения с мамой в конце января 1931 года папа ушел из дома. Всю последующую жизнь мамочка страдала, что велела ему уйти, когда он откровенно сознался, что полюбил другую и не в силах разлюбить. Ей мучительно было думать, что она сама прогнала его, вместо того, чтобы бороться за него и отстоять».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 324.

Первый сон Евгении Владимировны был о том, чтобы Зина вернулась на свое место (хорошо ли бы Жене стало на освободившемся? Очевидно, она считала, что – вполне сносно, как было Вере Набоковой доживать блистательную жизнь с отстоянным мужем.). Второй: пусть и Жене, раз уж так случилось, будет местечко здесь же рядышком, она прилепится, придвинется, она не даст себя оттолкнуть.

Сон сбылся.

Проживать в жизни нелюбовь к жене в безлюбовном браке Пастернаку было легче, чем ей: он (писатель) уже проживал чужие, им написанные любови, испытываемые не им, а его литературным персонажем. Жить тем, что не чувствуешь, он, таким образом, имел привычку и умел. Женя ни к чему подобному не была готова, и ей – за что-то – приходилось более однозначно, только реально и не более того, довольствоваться тем, что в ее жизни не случилось быть любимой мужем. Впрочем, отсутствие у нее проницательного и опытного взгляда на проблему сослужило ей хорошую службу: в непоколебимости своих прав на мужа она сомнений не имела. Деться ему вроде некуда было. От бескровности их семейной жизни Женя жила высушенными, воспаленными, больными чувствами – ревностью, подозрительностью, жестким вниманием к мелочам. Наслаиваясь на ее лень, это все создавало неподъемно тяжелую обстановку: Пастернак и обслуживал ее и домочадцев, включая требовательного сына, и был поминутно начеку, чтобы в слове, в намеке, в небрежении об исключении истолкования как намек – Женя все схватывала на лету – не дать Жене повода для взрыва.

Всю девятилетнюю семейную жизнь Женя позволила себе – попустила, поскольку это был грех и перед собой, и перед мужем – быть крайне внимательной и непримиримой. Могла бы гордиться, что не поступилась ни миллиметром, ни микроном своего достоинства – если б потом этот же самый, так стерильно использованный, муж не привел к ней в дом, в ее коммунальную квартиру, в ее комнату, на ее постель – «в соседней комнате были две незастеленные постели»: чьим там постелям еще было быть, откуда их взять было? – другую женщину с ее собственными детьми. За них не хлестали на кухне Пастернака по щекам. Зина ничего от Пастернака не требовала, ни с чем не считалась, а даже наоборот: бросилась отмывать и отчищать все вокруг него, таскать сумки, делать ремонты – и что? Пастернак и без угроз и меморандумов прилепился к ней и так неразрывно с ним связанную Женю (она даже в профком ходила, чтобы убедиться в своей правоте и подключить товарищей) – оставил как НИЧТО.