БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 677.

Это было, конечно, охлаждение – полное: до жадности, до скупости доходящая ненависть к женщине. Не возьму себе, потому что МОИМ будет пользоваться и Зина, а Жене столько же выделить не смогу. Любовь (или это не любовь?) повернулась в обратную сторону, но уже ничего собой не представляла – как полый поплавок, только обозначала место, где она могла бы быть. Полюбить Женю заново он не мог, он ее не любил и сначала, Зину разлюбил: ЕЕ не любил, отпорхнула сама любовь. Оставалось делить отсутствие любви: деньги. Вся последующая личная жизнь Пастернака – это секс и личный контроль за распределением финансовых (в непосредственно финансовом и – при социализме более распространенном и существенном – опосредованном в товарах и услугах виде) потоков между «женами» («женщин» и «любовниц» у него и не было).

«Яживу сейчас на даче, очень поместительной и обширной (два этажа, шесть комнат, с двумя террасами и балконом. <> Из Волхонской тесноты я попал в двухэтажный, наполовину мне не нужный дом <> требующий <> широкой радости в душе и каких-то перспектив в будущем. <> Чем же я жил эти три месяца? Тоской по Женечке Не сожаленьем, что „все это“ „достанется“ не ему, а тоской по нем, по себе самом, по своей жизни»

Там же. Стр. 677, 681.

«Во мне никогда не было плотоядной семейственности, властного любования своим гнездом и прочее, и еще меньше этого сейчас, с годами».

Это так. Разве что не «с годами», а – «с Зиной».

«…я теперь буду настойчивее и грубее <> она note 11все время плачется, что я создаю искусственные затрудненья, что если бы я не прилагал усилий, чтобы денег было мало, их было бы гораздо больше».

Там же. Стр. 713.

Это не было какой-то свободной, новой семейственностью. Женя с тихой улыбкой все приближалась к Пастернаку – но семью хотела только свою. «Ленчик с братьями» – это Леня Пастернак и Адик и Стасик Нейгауз. Же-ненок, близкий отцу по крови (но гораздо ближе – матери), увидел своего брата, носящего «старую» фамилию своей матери, только спустя несколько лет после его рождения. Женя с Жененком, будучи выше предрассудков, жили в доме Зинаиды Николаевны, но фотокарточку ее сына смотреть от казывались.

Поздравительную телеграмму родителям по поводу золотой свадьбы Пастернак посылает за подписью «Борис»; в двух открытках, в которых он оплакивает смерть своей матери (так приходилось делать и в открытках, и в длинных письмах – это долго выходит из человека), он пишет о реакции на утрату у Жени. Пишет нежно, по-семейному, сомнений у отца, очевидно, уже нет. А о страсти, которую он пережил к Зине, – вспышке, не нужной ни одному из них, сломавшей ей жизнь, – никто и не знает, к содержанию его писем адресаты давно научились относиться как к чему-то стоящему НАД его жизнью, мало ее касающемуся… Никому эта история особенно не была интересна.

Пастернак писал обильно, восторженно, цветисто, искренне. Считается, что – убеждая себя в своей искренности. Влюбленное в Сталина стихотворение – опять же считается, что это ему казалось, что он полюбил его; огромная восторженная дарственная на своей книге, подаренной Анне Ахматовой, – трудно представить себе, что это он не себя так пылко любил, что нашел еще один, изощренный способ выражения этой любви – через мысли, якобы посвященные другому (в Ахматовой ему действительно нечем было особенно восторгаться).

Любил ли он в Зине только свою любовь? Похоже, что нет, даже если эта любовь имела признаки «простой» любви – реального присутствия в объекте достойных любви качеств. Зина действительно была красива (красота улетучилась в считанные годы), он еще считал ее потрясающей красавицей в 1935 году, но это было только визуальное эхо, явное лишь его обостренным чувствам. Она была работяща – но также и это достоинство, с недоумением воспринимаемое другими, теми, кто не должен был годами обслуживать астеническую ленивую Женю с ее полуулыбками, – с той же самой скоростью и это превратилось в ломовую работу ни для чего иного не предназначенной бабы. Зина всегда РАБОТАЕТ сама, уже никто ею не любуется, у нее вечно нет домработницы – и Пастернак это замечает. Он ищет трудностей для себя (за невозможностью разделить комфорт с Женей) – и наказывает ими Зину.

«Я, конечно, люблю ее, не так легко и гладко, и первично, как то может быть в нераздвоенной семье не надсеченной страданьем и вечною оглядкой на тех, других, первых, несравненно более правых. Считающих себя оставленными, но не оставленных… Не так, но по-другому, и, значит, все же как-то».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 697.

Слово найдено: раздвоенная семья. Была бы она просто новой семьей, как это чаще всего у всех и бывает, если б он не разлюбил Зинаиду Николаевну так панически быстро?

Вот уж действительно – награжден каким-то вечным детством: поиграл и бросил. Не совсем любимая поначалу Женя тем и была сильна, что ее почти нельзя было разлюбить. Могла ли быть следующая семья так крепка, что Женю с Жененком удалось бы оставить окончательно?

Не только оставить одну «Женю» – всегда оставляют и «Жененка». Жененков подхватывают другие семьи, другие, бросившие собственных детей отцы, которые носят корм новой орлице, – и так до бесконечности.

Раздвоенная – это так и сказано. Что остается от семьи, которая раздвоена? Две семьи. У Пастернака просто было две семьи.

Переписка Пастернака (заменяющая дневники и часто более достоверная: в переписке – да, можно что-то писать напоказ, но зато есть и кому корректировать, если уж совсем уйдешь от курса) подтвердила то, в чем первую, более правильную, семью Пастернак убеждал всей жизнью: они равноправны, они не оставлены. Страшно за удары, сыплющиеся на бедную голову Зинаиды Николаевны. Видит Бог, она его не ловила – в мужья. Она не виновата.

В конце концов отношения наладились, какая ни есть семья закрепилась – все настолько, что в одном из писем он пишет: «Зина свинья, что ничего не написала, но, может быть, это от застенчивости».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 774. Свинья – это очень интимно.

Честный человек (мужчина в адюльтере) по-протестантски и по-католически, Марчелло Мастроянни заводит бурный роман со знаменитой американской актрисой. По ее протестантскому разумению он, как честный христианин, должен развестись с прежней женой и заключить новый брак с ней. Строгое же католическое воспитание Мастро-янни не допускает другой возможности, кроме истинно же христианского пути: никогда не оставить единственной жены, а своей новой любви предоставить все остальное, чем только он может располагать. Самокрещеный (только своим словом) в православие Пастернак, человек безусловно христианской культуры, ступил на путь достижения заповеданного блаженства, «яко кротций»: он дал законное прибежище одной женщине и не оставил другой.

Судьба Зинаиды Николаевны по интриге – поруганная и за то заслужившая особенно почтительную и страстную любовь – похожа на судьбу Настасьи Филипповны, а по развитию сюжета, однообразному на протяжении шестисот страниц, – Жюстины: невинность все поругается и поругается. Пастернак как-то не чувствовал колючек того венца, который во второй половине тридцатых годов нахлобучился на его голову. Он не был ни маркизом де Садом, ни скромным садистом, когда терзал бедную Евгению Владимировну, – он действительно надеялся, что создаст новую реальность, пусть только в своей отдельно взятой семье, но ему было бы довольно.

Одной, по-своему счастливой, семьи не получилось, она раздвоилась на две несчастных, а деятельно ненавидел он Зинаиду Николаевну уже из холодного расчета: никакая извинительная (пусть даже так) страсть не ослепляла его. В дни приближающегося отцовства он описывает в письме родителям – нецеломудренно, бестактно (искренний тон подразумевает возможность ответной искренности, а он что, хотел бы прочитать что-то на эту тему из супружеской истории в ответном письме?) – как бездушная милитаристски ориентированная социально-демографическая политика Советской Страны не дала им с Зиной сделать аборт. Написано слово – «нас», почитайте: