«Когда меня посылали в Париж и я был болен <> мне очень хотелось иметь большее с ней продолженье, оставить будущему живую память о нас. <> Я чувствовал на себе дыханье смерти <>. Я прощался тогда со всей той бездонной неподдельностью, правдой и очарованьем, которые есть земля и жизнь и на прощанье хотел от нее ребенка. Но странно, причины физические мешали в этом именно ей, а не мне. Она ходила к врачам и лечилась и постепенно, свыкшись с сознаньем, что этого не будет и не может быть, я перестал понимать, как и зачем я этого хотел. Иными словами, нынешнее ее положенье – совершенная неожиданность, и если бы не запрещенье абортов, нас бы остановила недостаточность нашей радости по этому случаю, и она прибегла бы к операции».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 697.

Как бы коллегиально, в уважении всех имеющих право голоса, это решение ни принималось – сам аборт пришлось бы делать все-таки Зине одной. Ничто так не укрепляет семью, как сделанный женщиной аборт. Безапелляционная мудрость о том, что мужчина тем больше любит женщину, чем больше денег он в нее вложил, в женском варианте звучит с использованием вместо денег – крови. Женщина ведь редко когда имеет, и особенно имела в те времена, какие-то формальные, социально значимые активы – только физиологию. Вот она и считает: эта боль и эта ненависть – за что-то же они были заплачены, что-то она должна за это получить?

Их история имела счастливый конец: Пастернак не стал наказывать ее за то, что она перестала быть любимой, пожалел и оборвал этот круг: под конец жизни он звал ее Зиночка, Зинуша, мамочка, – Анна Ахматова возмущалась от «непонятности», – и дал ей умереть в своей постели, и даже на государственной даче.

Незваный сын Ленечка умер по писаной судьбе Юрия Живаго – на заснеженной московской улице, где-то неподалеку от остановки трамвая, везшего мертвого доктора, в 39 лет.

Евгению Владимировну Пастернак к себе на дачу пускал – даже демонстративно заселял. Но после его смерти, когда Зинаида Николаевна доживала еще шесть лет без зарубежных гонораров (доставшихся Ивинской), без отечественных (их как-то уже не причиталось), даже без простой пенсии (полагавшейся и домработнице), – если б женой стала Ивинская (при его жизни, несомненно, они так бы и жили на деревне), на следующий после похорон день Ольга Всеволодовна с Ирочкой командовали бы выносом узлов Зинаиды Николаевны. Борис Леонидович на такие мизансцены в жизни насмотрелся и, как повела бы себя «тихоня в быту», наверное, представлял.

«Зина рожала трудно, но она как бы для трудностей создана… »

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 706.

«Когда вы утешаете Женю в отношении моих чувств, вы недалеки от истины. Часто вечерами, когда я заработаюсь, выйду на прогулку и потом в рассеянности возвращаюсь домой, мне кажется неестественным и странным, что я попадаю не к ним и слышу в доме не их голоса».

Там же. Стр. 696.

Им, они – оставленная семья воспринимается как ВТОРАЯ. Пастернак никогда не бросит ни одной своей семьи – и не будет замечен в адюльтерах (чуть-чуть, очень тайно).

По прошествии любви Зинин труд уже безрадостен: «Эта женщина, с животом на 7-ом месяце с утра до вечера без работницы бьющаяся над самою черной работой, измученная всей предшествующей жизнью, а также и мною… » (Там же. Стр. 696), а избалованная бездельная Женя украшает собой «…уютное и располагающее к себе жилище, <> крохотная двухкомнатная Женина квартирка, изящная, чистая и просящаяся на полотно, как interieur» (Там же. Стр. 698).

Зина родила новогоднего мальчика, Пастернак живет с ней в Москве, в только что полученной квартире в Лаврушинском переулке, с оставшейся от щепетильных переделов мебелью и библиотекой: «Женя с Женичкой сейчас в Переделкине. Я не видел, как они устроились там на его каникулы и боюсь, что им будет скучно… »

Там же. Стр. 706.

«Не знаю, знает ли уже Женя о мальчике, но, вероятно, известие это до нее дошло. Наверное, все это тяжело ей, потому что переворашивает и растравливает старые огор-ченья».

Там же. Стр. 706.

Письмо пишется 6 января, Женя с прислугой отдыхает в переделкинском доме семьи Пастернак, пока Зинаида

Николаевна в роддоме. Новый год она встречает с сыном на новой даче Пастернака – тот Новый год, под звон курантов которого родился Ленечка. То есть, пожелав, Зинаида Николаевна не смогла бы оказаться в доме, принадлежащем ее законной семье. Женя с Жененком живут там, и Борис пишет об этом родителям с глухим вызовом.

От расстройства Евгения Владимировна вышла замуж. Отдыхает в Коктебеле в писательском санатории, там же и ее супруг-инженер. Пастернак пишет об отсутствии у себя плотоядной семейственности, но Евгению Владимировну защищает вызывающе и однозначно, как супруг: «За Женей осталась ее старая фамилия (то есть она – Пастернак)». Посчитал бы он свою врожденную фамилию «старой ЕЕ», если б она уходила к другому от него? Теоретически фамилией Пастернак она могла наградить и инженера Лясков-ского – вновь оживающее чувство, возможно, расширило бы генеалогическое благородство до таких пределов.

Брак Жени с молодым инженером длился ровно столько, сколько времени потребовалось на то, чтобы пережить самый острый период присылки «славному мальчику» костюмчиков из-за границы и расслабленности от лактационных гормонов Зинаиды Николаевны: зло ведь действенно только против того, кто зол сам. Счастливая Зинаида Николаевна не абсорбировала ненависть, она отталкивала ее, – это дало силы Евгении Владимировне пережить ситуацию, да и помог брак с инженером. Длился – год.

Плотоядная, защищающая холодность: он готов защищать ее от всех – и от своих родных, сильно помягчевших из-за разгорающейся заново приязни к старой, более ясной и приемлемой для них невестке. Если бы не Нейгауз, Зинаида Николаевна была бы со своим трудолюбием совершенно необъяснима и, очевидно, родителями отвергнута; такое бывает по семьям, и, как правило, сыновья сдаются. Родители родителями, но тут налицо и выпад против самой Зинаиды Николаевны. Евгения Владимировна могла прибегнуть к стандартному оправданию: оставила не фамилию бывшего мужа, а фамилию сына. Как всегда, все это верно только до той поры, пока женщина не выйдет замуж за лучшего (в пастернаковском случае это было бы затруднительно) – или просто по-настоящему.

Через какое-то время охранная грамота за замужнюю честь Евгении Владимировны пролонгируется: он почти вернулся к ней, потому что не знал, что ему делать с Зиной. Зина не вернулась на «свое» место, но стала – пустым. Простила бы его Женя, если б он смог «благоустроить» Зину – он называет это единственно необходимым условием, при котором он мог бы с ней разойтись? Зину он брал с места комфортного, это был его долг перед Нейгаузом, – родители его бы не упрекнули, если б он ее оставил на улице, они с ней не переписываются, приветов не передают, у них речь идет о Жене с Жененочком.

Когда появится Ольга Ивинская и он отряхнет прах прошлых жен со своих ног – Женя тоже вернется на круги своя. У Ивинской будет больше досуга, чем у Пастернака, – голова ее занята только им, их романом, он был полем ее сражения. Во время боя думаешь только о стратегии этого боя. Враг номинально был у нее лишь один – Зинаида Николаевна, ее надо было победить во что бы то ни стало, а тут, оказывается, была еще некая Евгения Владимировна. То есть было очень много женщин Пастернак, все – его жены. Кому-то он предлагал и еще, был отвергнут, но могли бы засчитаться и они. И вот только она, такая неотразимая, такая нужная ему, нарезавшая ему сердце сурьмой по железу, такая ему подходящая – в этом она не сомневалась, это так и было, Пастернаку больше ничего не было надо, – но только ей было отказано даже стать вровень со сто лет назад оставленной первой женой. Он и не любил ее даже смолоду, он говорил ей это. Женился, потому что надо было жениться, он не хотел прожить каким-то тоскующим бобылем, он с готовностью влюбился и сделал предложение – и в таком незавидном положении Ивинской было отказано.