Лиля Брик, сама бывшая любовница Пунина, – вернее, это Пунин был у нее в любовниках, здесь все уже расставлено по местам, – спустя много лет писала ему милое деловое письмо (Ахматова числится у него «в женах» уже почти десять лет). «18 мая 1931 года. Милый Николай Николаевич, очень прошу Вас разобраться с тов. Катаняном в Володиных матерьялах и дать их ему <>. Я совсем было собралась за этим в Питер, но не вышло, и Катанян едет вместо меня. Целую Вас и Анну Евгеньевну. Лиля Брик».

Там же. Стр. 312.

То есть и Евгения Владимировна, и, к ее радости, Зинаида Николаевна назывались бы женами только по благорасположению третьего лица, того, кто к ним обращался – Лили Брик, например. Кто бы как хотел, так бы их и звал. У Жени в реальности тем не менее выбора не было – ведь и эта двусмысленная ситуация могла быть только плодом услышанной мольбы. Но вот Зинаиду Николаевну это не устроило бы точно, она даже не догадалась бы о такой возможности, она была человеком не мольбы, а жеста. Нелогично, но не сомневаясь, она заявляла: «Брошенной женой Пастернака я не буду. Я буду только его вдовой».

ЧУКОВСКАЯ Л.К. Записки об Анне Ахматовой. В 3-х томах. Т. 2 (1963—1966 гг.). Стр. 261. Она была решительной женщиной. Пастернак не только уважал, но и любил ее за это. Кстати, понято заявление Зинаиды Николаевны может быть и в трагедийном (он же криминальный) смысле. Пастернак трусливым не был – и остается признать, что уважение и любовь были тогда все же чрезвычайно сильны. Ольге Всеволодовне приходилось довольствоваться плодами запахов своей пряной женственности и пр.

«Если цель обеда – питание тела, то тот, кто съест вдруг два обеда, достигнет, может быть, большего удовольствия, но не достигнет цели, ибо оба обеда не переварятся желудком. Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в коем случае не будет иметь семьи» (Толстой. Война и мир). На самом деле, как показала практика, которой Толстому показалось слишком пошлым заниматься, все как раз наоборот: результат будет получен – жизнь будет прожита, но удовольствия в таком ее образе мало.

Выразительный портрет Евгении Пастернак остался в воспоминаниях певицы Галины Лонгиновны Козловской: «Она никогда не скрывала своих симпатий и антипатий, относилась непримиримо к людям и явлениям, которые считала дурными. …Но удивительно, что резкость ее характера исчезала в живописи. …Кисть ее была лирична и полна удивительной нежности к самим моделям. …Природа наделила ее редкой силой – силой женской притягательности, и поклонение многих, увлекавшихся ею, казалось, не оставляло места для тоски и одиночества. …Две комнаты, выходившие окнами на Тверской бульвар. …Мольберты и подрамники стояли у стен, здесь было удивительно чисто, несколько предметов старинной мебели придавали комнате вид легкого, ненавязчивого изящества – ни следа богемного неряшества и беспорядка. А сама хозяйка, стройная и красивая, с особым разрезом казавшихся узкими глаз, с той же белозубой улыбкой „взахлеб“, была прелестна и в полной гармонии со своим жилищем. Чтение стихов Пастернака было какой-то особой потребностью ее души. …Он в ее отзывах получал для себя нечто важное и нужное».

КОЗЛОВСКАЯ ГЛ.

А вот внешность и убранство дома у Зинаиды Николаевны:

«…навстречу вышла плотная пожилая женщина с черными крашеными волосами. Лицо ее говорило о том, что когда-то она была красива».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 24.

«…коренастая плотная женщина в черном платье с белым воротничком (она вообще носила только черные платья) (и с только белыми воротничками). Темные, очень густые волосы были уложены по довоенной моде фестонами. Щеки подрумянены, лицо квадратное, со слегка отвисшими щеками, оно выглядело бы резким и мужским, если бы не прекрасные темно-карие глаза. Крупные, яркие, благородной формы, с чистыми голубыми белками, они были на редкость молоды и выразительны. <> Хозяйкой Зинаида Николаевна была отличной. Трудилась наравне с домработницей и очень умело. У нее не было вкуса к изящному в быту, но зато любовь к чистоте, к порядку и очень определенные, почти по-немецки пунктуальные навыки в домашней работе».

Там же. Стр. 275—276.

«Второе» ели из тех же тарелок, что и суп – после супа. Так делали почти во всех семьях – правда, по большей части из тех, где не было домработницы. Вчерашние обеды разогревались и подавались на завтрак (с картошкой, котлетами), к обеду глава семейства призывался стуком вилки по батарее. А ведь им хотелось видеть запотевший хрусталь, розы, фарфор и серебро, а ему хотелось (иногда почти всем хочется) об этом писать. Почему советский строй – в аспекте его повседневной жизни – не родил какого-то невиданного фантазийного поворота в искусстве? Ведь быт был до такой степени однообразен и убог – при той же неисчерпаемости многообразия человеческих характеров (а людей было много, современные средства коммуникации развиты, возможности перемещаться по жизни велики, со столькими характерами можно было знакомиться), природа оставалась неисчерпаемой – ее тоже можно было хотя бы на поездах осматривать чаще и больше, чем в девятнадцатом, например, веке (сколько бы там Пушкин на лошадях обскакал?); железный занавес то эхом о каких-то событиях информировал, то книжонку откуда-то какую-то привозили, то вещицу – можно было каждый шов разглядывать, оттенок цвета определять: по одной детали можно все было реконструировать.

А сама по себе убогость внешнего мира – трамваев и сковородок, и возможности в немытую тарелку новое блюдо положить – это могло развивать какую-то невиданную фантазию. Для того детям и дают играть в кубики – только кубики сделают из ребенка повелителя вселенной. При электрической железной дороге он останется в своих мечтах разве что начальником станции.

Как они читали «Анну Каренину» – сцену обеда в имении Вронского? Пусть у Вронского целый штат – да ведь и хозяйство не то. У Пастернака были шофер, истопник и домработница. Для проживающей домработницы там вообще не было работы на «полную ставку» – учитывая, что хозяйка, чуть что, бралась по дому за самую черную работу. Может, хотела отвлечься, может, как Анна примеряла последние парижские модели для прельщения охлаждающегося Вронского, так и Зинаида Николаевна свои чары в ход пускала – раз на кастрюли в Ирпене клюнул, можно и сейчас. Но это вряд ли. В любом случае по дому работала гораздо больше, чем обычная хозяйка, имеющая помощницу, и, наверное, теперь Пастернака это уже охлаждало (насколько это возможно – или имеет значение – после прохождения нулевой отметки).

Кроме того, стандарты домоведения были низковаты, даже слишком низки, все-таки лишняя перемена приборов – это всего-навсего одна (для семьи Пастернака – максимум пять по числу обедающих без гостей) тарелка. В уборке после обеда – это капля в море, главное там – кухонная и сервировочная посуда, скатерть, салфетки, хлеб, напитки, соусы или хотя бы соль на столе, ее тоже надо подать, и убрать, и проследить, чтобы склянка (или серебро) были чистые. Что тут одна тарелка? Дом в Переделкине, несмотря на свой крейсерский вид, совсем небольшой внутри, неудобный, непоместительный, – но площадь в любом случае маленькая, и работнице там не перетрудиться. Это Зинаида Николаевна завела там неаппетитные порядки, но уже похоже, что Пастернак других и не знал.

Вот дача Любови Орловой. Точнее – Григория Александрова и Любови Орловой, храм хорошего вкуса (и роскоши). Определение взято из книги биографа Орловой и Фаины Раневской (обе дамы – подруги бабушки и матери автора, те в доме бывали, в один из визитов мать шепнула: смотри и запоминай, все, что ты здесь видишь, – самого высокого вкуса).

Посмотрим и мы. Диван, самолично простеганный по шелковой обивке Любовью Петровной. Она сама пришивала пуговки, клала стежки – из тех же соображений и с тем же эффектом, что и другая роскошная дама готовила мексиканского тушкана. Лестница, изготовленная краснодеревщиком; видно, что театральным, человек не был обучен монотонно изготовить лестницу для употребления в жилом доме, – в разном масштабе и с разными стилями, она как бы взята из декораций к разным спектаклям: вся неровная, из дорогого материала, полированная, красная, нелепая и – самодельная. Грубо положенный кафель с серыми швами в палец толщиной над некачественной ванной, с претензией помещенной на некий подиум – как для Клеопатры; единственный санузел, три комнаты… Возможно, здесь в грязных тарелках блюда не подавали – в доме было меньше суеты, но вкус, стиль и роскошь были на те времена эталонными, это – все, что было.