– Знаешь, что твои псы устроили мне шмон в аэропорту? Вывернули карманы! Я приехал без копейки!

– Это не мои проблемы, – сказал я. – Думаю, карманы у тебя были такие же пустые до шмона. «Мои ищейки» на мелочи не размениваются. Что у тебя еще?

– Мне нужны деньги.

– При чем тут я?

– Из-за тебя и твоих опричников меня не издают! Ни здесь, ни на Западе! Я мог бы стать миллионером!

– Это к Галкину с такими вопросами. Еще что?

– Ты еще издеваешься?

Я еле сдерживал бешенство. «А что, если этот сопляк, мой отпрыск, еще и „нетрадиционной ориентации"?» Я отмахнулся от этой мысли. «Да откуда? Я бы знал!»

«А почему ты так всполошился? Ты допускаешь эти вольности где угодно! Даже на самых верхних этажах власти! Ты – современный человек! А собственного сына…» «Я бы застрелил собственного сына, как Тарас, если бы узнал! Если бы…» Его голос вернул меня на землю.

– Все знают, что я сын известного человека. Я не могу ходить без бабок. Я бываю в серьезных местах, встречаюсь с серьезными людьми! Отстегни мне, сколько положено! Как другие отцы! Я еще учусь! Мне что, в палатку идти торговать?

– Я подрабатывал переводами. Ты учил итальянский, помимо прочего. Я выкинул кучу денег на твои уроки!

– Сейчас полно рвани и с итальянским! И с английским! Я пробовал! – он заметно опьянел, я опасался сцены с мордобоем. Не было желания пока «вздуть» его.

«Ни копейки не дам! – подумаля. – Пусть идет грабить».

– В таком случае иди на панель! – вырвалось у меня. – Мужики теперь тоже в ходу!

– Ах, ты так!? Хорошо же! – и он вскочил и схватил меня за ворот рубашки. Дорогая рубашка «Марко Поло» затрещала. – Я убью тебя!

– Попробуй, что ж…

Мы стояли лицом к лицу, как когда-то, крепко схватившись. Нельзя было и понять, что это – объятия или борьба.

Мне трудно описать, что я почувствовал. «Убить легко, но даже это у тебя не получится. А вот у меня…»

Глаза его меня поразили. Вот – глаза. Это были нехорошие глаза.

Я отпустил его, он неохотно отнял свои руки.

– Убивай, – сказал я. – Могу одолжить пистолет. – Я достал Макарова из ящика и положил на стол. Чего-то я в последнее время частенько стал играть в эти игрушки. «Лечиться надо».

Мой Сережка отошел в угол и заплакал. Пить он никогда не умел.

Я понял, он плакал от стыда. И он понял, что я понял. Вот что я прочел в его глазах: он готов был не убить, нет! Он просто хотел меня, примитивно, как в тюрьме. Там называют такое – «опустить». Он хотел этого долю секунды, но отступил только потому, что был слабее. И когда я вынимал пистолет, он понял, что я мог его убить в ту минуту. Хотел его убить. Потому что даже в мыслях допустить такое, что он допустил – смертельное оскорбление для мужчины. И то, что мужчина – отец – делает это оскорбление несмываемым. В эту минуту он потерял отца, я – сына. «Проклятый век! Проклятые сердца!» – как-то «ходульно» подумал я, перефразируя выжженое каленым железом на сердце века.

Я отвернулся, чтобы не видеть его слез. И чтобы он не увидел моих.

У него слезы выдавило бессилие одолеть отца.

У меня – бессилие спасти его.

Мне больших усилий стоило сдержать эти нелепые слезы. Я проклинал свою силу. Не знаю, поймет ли кто меня. Денег я ему тогда не дал. Ни копейки!

Вершина соседней горы утопала в тумане. Он густо курился, как в старых немых фильмах, когда режиссеру и оператору надо было нагнать ужасов. Да и пейзаж вокруг был черно-белым, как в старом «синема», призрачным, зыбким.

Участок дороги пропадал где-то внизу. Выше проступали контуры замка. Там мерещились фигуры. На вершине рядом, на уступе, круто уходящем вниз, отчетливо вырисосвывалась фигура. Человек обращался куда-то вниз, там предполагались слушатели.

«Труднее всего представить то, чего нет. Потому что его, действительно, не существует. До тех пор, пока оно не попадет в поле зрения. Тогда остальное исчезнет. Разве не это мы назывем смертью?»

Фигура в черном напоминала пастора.

«Вера равна существованию. Мы рады бы не быть, но все обречено быть. Все есть. Невозможно поступить плохо. Попытка сотворить зло – всего-навсего предусмотренная попытка выйти из Программы».

«Никакой Программы нет, кроме той, что есть».

«Программа не может не быть единственной!»

«Единственность – общий принцип!»

«Множественность – начальное условие. Всякое начало должно покончить с множественностью. Как и всякий конец».

«Попытка поверить в то, чего нет, и есть ваша религия!»

«Все попытки поверить в то, чего нет, и есть попытки выйти из Программы. Они приводят к новой религии, но не к Богу».

«То, что есть, и так слишком велико. Настолько, что его нельзя покинуть».

«То, что вы называете прекрасным, не имеет права на существование!»

«Прекрасное всегда безнадежно заражено».

«Хрупкость – основа мира. Оттого он незыблем. Он вынужден оберегать сам себя».

«Абстрагироваться – пытаться увидеть случайное».

«Текущему моменту и присвоено название случайного».

«За случайным стоит истинное. Оно не плохо и не хорошо. Оно – бесчеловечно!»

«Бог – Человеческое начало на границе Света».

«За этой границей – Тьма, которая и есть Цель!»

«Что есть там, во Тьме?»

«Бог не знает. Он не должен понимать самого себя, чтобы оставаться Богом».

«И Бог и человек гибнут, если узнают, что Там».

«Для Знания и создана смерть».

«Догадка – это и есть Идея».

«Любовь – ступень вниз, от Идеи к Смерти через Секс!»

«На Догадке содержимого Тьмы держится Жизнь».

«Можно проверить – заглянуть в Щель!»

«Но мы слишком слабы для этого. Стоим у незапертых ворот и ждем! Даже такие, как Ницше!»

«Такие, как Ницше и иже с ним заглядывают в Щель, крепко зажмурившись».

«Таков Человек!»

«Так говорил Кадаврастр, Привратник Бога».

Павел проснулся. Рядом храпела Старуха. Голос по громкой связи объявлял, наверное, не в первый раз их фамилии: «Пассажиры рейса номер сто девяносто пятый, следующего рейсом до Дюссельдорфа, Павел Нечаянный и Надежда Блиденцова, просьба срочно пройти на посадку в самолет к стойке номер 13, терминал Е-четыре… Achtung…»

Он подхватил Старуху и поволок ее почти бесчувственную к параду стоек.

«Наверх вы, товарищи, все по местам!» – вертелось ернически в мозгу.

Их встретили у стойки и на выходе с облегчением, граничащим с восторгом. Через пятнадцать минут самолет на Дюссельдорф выруливал на взлетную полосу.

Стюардесса, та же, что и на пути самолетом сюда, с кривой улыбкой поставила воду и посмотрела вопросительно. Он подтвердил ожидаемую просьбу о виски со льдом, тоже криво улыбнувшись. У него билет был с оплаченным обратным вылетом, потому опять «Аэрофлот». К тому же огромные сложности были со Старухой. Надежда выеживалась до конца. Она поняла, что его «Надежда» – это и есть ее мать. Не зря их звали одинаково – они были похожи. То есть мать в молодости и была вылитая вот та вульгарная «Надька», у которой он выпрашивал разрешение на выезд ее матери «для лечения». За большие бабки устроена была виза, вызов, залючение врачей и черт в ступе. Он был Золотой рыбкой, а дочка – Старухой, назначавшей цену. «И чтобы ты была у меня на посылках!»

Будет. Он будет. Он везет свою молодость и мечту, свою Принцессу в ее Замок!

Таково веление Судьбы.

Старуха потребовала «Фанты». И пирожное.

Принесли сразу и воду и виски.

Выпил, сразу стало просто и легко. И небольшим усилием он снова вызвал образ той Надьки. Она посмотрела на него серым глазом и неожиданно сделала глоток из его стакана. И вдруг тем, забытым голосом, сказала: «Сумасшедший!»