ПЕРВЫЕ ДНИ

17 сентября 1937 года я перешагнул порог Харьковской межрайонной школы НКВД, чтобы готовиться к карьере чекиста. Сомнения, опасения, вечная настороженность – позади. Все интересы – здесь, в этом здании, вывеска которого отпугивает харьковчан, как всякая с этими вот четырьмя буквами…

Явился к дежурному по школе. Он, справившись у командования о том, принят ли я действительно, сдал меня дневальному, а дневальный отвел в клуб, где и собралось 50 человек новых курсантов.

– Встать! – раздается команда, и в зал входит лейтенант государственной безопасности. Вскоре я знал, что это – товарищ Максименко, начальник-комиссар школы.

Максименко, разрешивший нам снова сесть, ведет беседу на тему – как мы будем жить и учиться. Срок обучения – два года, дисциплина – воинская, положение – казарменное. Обмундирование то же, что у комсостава внутренних войск НКВД, на петлицах трафарет: «X. Ш.» (Харьковская школа). При школе кружки: музыкальный, хоровой, спортивный, есть и кружок танцев, с платным преподаванием. Раз или два в неделю организуются культпоходы в театры, за счет школы. Два-три раза в неделю демонстрируются фильмы – общие и специальные, согласно учебной программе. Раз в неделю – доклад или лекция на темы политического характера. Курсанты составляют две группы, два курса по сто человек. Ежегодно один курс оканчивает школу, а на его место производится прием. До прошлого года набирали только из работников НКВД, а теперь, по решению партии и правительства и согласно указаниям товарища Сталина, набор произведен из числа партийцев и комсомольцев с производства и демобилизованных младших командиров Красной Армии. Имеется библиотека – большой выбор художественной литературы и учебников. Питание не ограничено никакими нормами, оклад 425 рублей.

Начальник-комиссар не забыл ни одной подробности, упомянул даже о том, что курсантам полагается пятидесятипроцентная скидка со стоимости трамвайных билетов. Сделав паузу, он вдруг спросил:

– Кто не желает быть в нашей школе?…

Мертвая тишина.

– Значит, согласны остаться все? – бросает нам Максименко и сходит с трибуны, а затем покидает зал под команду дежурного «встать!».

Дежурный объявляет нам порядок на сегодня. Во-первых, стрижка наголо. Курсант Пришвин взволновался:

– Как же это, товарищ дежурный? Мне 34 года. Мне секретарь парткома говорил, что ничего такого не будет, что не призывники… Да меня жена и дети не узнают!

Дежурный строго посмотрел на Пришвина.

– Помните, товарищ, – сказал он раздельно, – вы уже курсант и приказ начальника школы должны исполнить беспрекословно. Кроме того, разводить вшей мы не собираемся. Видите – я тоже подстрижен? А вы только что поступили в школу и уже разлагаете дисциплину. Ваша фамилия?

Записав фамилию смельчака, дежурный скомандовал построение в коридоре. Построение заняло некоторое время, так как люди или вовсе не были на военной службе, или отвыкли от нее.

К двум часам нас оболванили. Четыре парикмахера посмеивались, а мы готовы были выть: жалко было шевелюр! Помалкивали, однако, – пример Пришвина был свеж.

После стрижки опять построение. На этот раз речь держал «наблюдающий по школе» – особое лицо, назначаемое из комсостава школы, главным образом из командиров взводов и дивизионов.

– Сейчас пойдем в город. Смотрите: дисциплина, строй и голов не вешать! Прямо перед собой – шагом марш!

Стриженые и в наполовину штатском одеянии, мы представляли собой объект всеобщего внимания. Люди останавливались, из трамваев высовывались любопытные. Одни смеялись, другие смотрели со сдерживаемым состраданием, думая, вероятно, что мы – арестованы и нас перегоняют из тюрьмы в тюрьму.

Мы недоумевали, боялись встретить знакомых.

– Стой!

Оказалось, что нас вели в баню. Это тоже казалось странным: в школе НКВД нет своей собственной бани, и нужно было маршировать через весь город километров восемь. Около часа мы ждали очереди перед баней, не имея права выйти из строя. Войдя, строем же, в баню, посмотрели на себя в зеркало: да! вид довольно-таки не того!… Мыться входили тоже строем и, вымывшись, должны были ждать задержавшихся, чтобы строем выйти в раздевалку. Нам подали продезинфицированную одежду. Мы узнали, что карманы были очищены, ремни и портмоне охранялись двумя курсантами. Это была бдительность, проявленная неожиданно и под видом сбережения содержимого наших карманов от порчи при дезинфекции.

По возвращении из бани мы должны были расстаться с нашей одеждой: нас повели обмундировывать. Это заняло три часа времени. Выдали: по две пары белья, коверкотовую[3] гимнастерку с темно-краповыми петлицами, коверкотовые же галифе, фуражку, поясной комсоставский ремень без портупеи, хромовые сапоги, по две пары носков (шерстяных) и по паре носовых платков.

Но накормить нас позабыли. После бани разыгрался аппетит. Деньги были у каждого, но – где купить? Вечер ушел на размещение по комнатам, получение постельных принадлежностей и т. п. Разместили нас по комнатам – по пять, по шесть человек на комнату. Пружинные кровати, два одеяла, две простыни, пуховая подушка, тумбочка, коврик. Полы паркетные, идеальная чистота, прислуживают наемные уборщики, проверенные НКВД. На стенах, конечно, Сталин и Ежов.

Наконец-то, в 23 часа, нас повели на ужин. День кончен.

Наутро нас подняли ровно в 6 часов. Разбили по отделениям и взводам, выдали винтовки, принадлежности для их чистки (патронов не дали), противогазы.

Семерым оружия не дали – в том числе Пришвину.

Нормальная жизнь началась с четвертого дня, 21 числа. Вечером 26-го было общешкольное собрание с участием курсантов старшего курса. Как всегда на собраниях в Советском Союзе, много было ораторов и через край самокритики. Первым выступил начальник-комиссар, обрушившийся на Пришвина и на всю семерку, оставленную невооруженной.

– К нам хотели пробраться люди с прошлым, – говорил он с возмущением, а про Пришвина сказал, – он хотел разложить, пошатнуть нашу железную дисциплину, но это ему не удалось. Глаз чекиста зорок, мы раскрываем и не таких преступников!

В чем – точней – была вина остальных из злополучной семерки, мы так и не узнали.

Ретивые ораторы, кричавшие, что НКВД, руководимое Сталиным и Ежовым, разглядело в Пришвине неблагонадежного человека, тем самым выдали себя: было ясно – вот они, сексоты НКВД или будущие сексоты.

Было вынесено решение – откомандировать всех семерых, а о Пришвине возбудить дело через партийную организацию завода, его рекомендовавшую. По-видимому, вина остальных была в том, что в их анкетах не все концы сходились с концами: «люди с прошлым»!…

Собрание было для нас полезно в том отношении, что мы лишний раз вспомнили о полной невозможности для советского человека не только протестовать, но и признаваться в том, что какой-нибудь пустяк ему не по душе. Если этот «пустяк» – действие властей предержащих.

Я сделал для себя вывод: легенду надо повторять в уме почаще, и не ошибся, потому что кое-кто из нас жестоко поплатился за легкомысленное отношение к подробностям своей «биографии».

Всякого рода занятиями – класс, лекция, строй, собрание, самоподготовка – мы были загружены до отказа. Но долгое время мы, изголодавшиеся от недоедания, утешались обильным и вкусным рационом школы. Вот примерный дневной рацион. Первый завтрак – пол-литра какао или сладкого кипяченого молока с куском торта. Второй завтрак – тарелка поджаренной гречневой каши или залитой сливочным маслом лапши, отбивная или рубленая котлета, кружка сладкого чая. Хлеб всегдa свежий, только белый и в неограниченном количестве. Обед из трех-четырех блюд: суп, щи или борщ, с большим количеством мяса, можно было есть, сколько хочешь; жаркое с гарниром, кисель, компот, мороженое. Первый ужин: гречневая каша, картошка с мясом, вареные фрукты. Второй ужин: сладкий чай, 50 граммов сливочного масла, торт или печенье, свежие фрукты. Чувствовалось, что наше питание продумано и научно обосновано. Буфет при столовой имел все, что можно найти в лучшем гастрономическом магазине, но – по половинной цене.