На уроках истории Руди с мамой не раз гадали, в акой эпохе и кто уронил это зернышко зла и как оно выглядело. Все, может быть, началось с неприметно мелочи: с выхода какой-нибудь книги, с убийства ил даже случайного поворота в судьбе важного для истории человека.

Но вот отгорело еще одно лето, на полях погасл огоньки одуванчиков и лютиков, а на деревьях и ку стах расцветала радуга осени. И каких только листь ев здесь не было: желтые, оранжевые, алые и даже голубые. Стояли на редкость прозрачные, ясные дни. А кругом такая тишина, что казалось, и ветры уснули в небесах. Хрустальное, паутинно-серебристое беззвучие осени нарушалось лишь шорохом падающих листьев и волнующими звуками в вышине. Курлыкали журавли, гоготали гуси — косяками улетали птицы на юг, в теплые края. И какая-то сладкая истома, острая печаль томила душу Руди, невольно возникали созвучия слов, звонкие строки и рифмы. Сравнивал мальчик с тем, что получалось у прославленных поэтов. Временами казалось, что у него выходит не хуже. Музыка слов играла в его душе, переливалась в его ушах. И так не один день. Однажды Руди умчался с осенних полей, шумно влетел в каюту, увидел папу с мамой, сестренку и радостно закричал:  — Послушайте, что у меня получилось. Вы только послушайте!

— Родной ты мой! — Мама вдруг зарыдала, обняла Руди. — Какие мы с тобой несчастные. И всех несчастнее ты. Прости нас, сыночек. Прости. Горький наш сыночек.

— Не надо, Асенька, — уговаривал папа, но и сам он прослезился. — Теперь уж ничего не поделаешь.

— Да что с вами? — испугался Руди. — Разве плохие стихи?

— В том-то и дело, что хорошие. Мне они, во всяком случае, нравятся. — Папа показал на стул. — Давай, сын, присядем и поговорим серьезно. Вот в чем дело, Руди. Видели мы, как ты прошлым летом с увлечением лепил из глины лошадок, фигурки людей. Обычные детские забавы — старался я убедить себя. Но сейчас-то окончательно понял, что ты очень талантлив. Очень! К сожалению, мама права.

— Почему — к сожалению? — удивился Руди.

— Прости, не так выразился. Сам по себе художественный дар — это великое счастье. Но не здесь, не на этой горькой и безлюдной планете. Тебе нужно общество, признание людей…

— Ничего мне не нужно, — насупился Руди. — Мне нужно, чтобы вам было хорошо. Знаю, тебе нужен не художник, а мастеровой и помощник. И буду им. Буду!

И Руди изо всех сил старался забыть о стихах и Других забавах, вникал во все папины дела. Машина Ремени — главное, цель — одна. Руди не отходил от тна, помогал как мог. В делах незаметно отпылала осень, за окнами лаборатории просвистела вьюгами еще одна зима, и вновь зацвели поля, зазвенели леса птичьими голосами.

За год Руди заметно вырос, повзрослел, и стало твориться с ним что-то странное. Нет, стихи здесь ни при чем. С ним самим случилось что-то совсем непонятное. Не раз, когда Руди гулял в вечерних засыпающих полях, и в небе огненной росой высыпали звезды, его душа распахивалась навстречу чему-то тревожно далекому, в груди теснилось что-то невысказанное и забытое. Завораживающий страх охватывал мальчика, и томили вопросы: «Кто я в этой звездной бесконечности? Откуда я? И где был раньше?»

Как раз в эти дни ему начали показывать фильмы о тех временах, когда, по словам папы, погиб великий и одаренный народ. Многое Руди уже знал из рассказов родителей. Но когда наглядно увидел, как за колючей проволокой люди умирали от лишений и побоев, у него мурашки поползли по спине. Показали ему и чудом сохранившиеся секретные кадры: на пулеметную вышку в сопровождении телохранителей поднимается лысенький, полненький коротышка. Ничего не говорила мальчику внешность этого плюгавенького человечка. Но в усмешке, в жестах чудилось что-то страшно знакомое. Скрытый от всех, человечек с любопытством наблюдает с высоты, как убивают ненавистных ему «умников»: вешают, протыкают штыками, отрубают руки, ноги, головы… Сияя лысиной и самодовольно потирая руки, коротышка пробормотал: «Прекрасно! Как это прекрасно!» — и разразился таким жутким хохотом, что Руди вздрогнул и закричал:

— Старпом! Это Старпом!

Мама оторвалась от экрана и с удивлением посмотрела на испуганного сына:

— Что с тобой, Руди?

— Старпом какой-то, — усмехнулся папа. — Чудит что-то наш сочинитель. Выдумывает. Никакой это не старпом, а тот самый великий мудрец и деспот Дальвери. После него пришел к власти его преемник Сальвери. И тоже его величали великим мудрецом и вождем. Тип пострашнее. Смотри и не выдумывай.

К горлу мальчика подступила тошнота, когда на экране замелькали казни и жуткие пытки. Распоряжается ими и даже сам пытает уже другой «мудрец» — сухощавый, жилистый, с какой-то лисьей остренькой физиономией. В глубоких глазницах так и зыркали злые, колючие глазенки.

— Узнал! — закричал Руди. — Ругайте меня, но я вспомнил. Это же Крысоед! Палач Крысоед!

Мама вскрикнула и в ужасе зажала рот руками. Папа выключил экран и в крайнем изумлении уставился на сына.

— Откуда, малыш, взялось у тебя это слово? — спросил он и обратился к маме: — Ты ничего ему не говорила?

— Нет, нет! Что ты!

— Страшное слово, — сказал отец, с удивлением разглядывая сына. — Но откуда оно выскочило у тебя?

— Не знаю, — растерялся мальчик.

— Да, тысячи людей погибли из-за этого слова, — продолжал папа. — Человека, произнесшего это слово, немедленно расстреливали. Уничтожали и тех, кто мог услышать от него это страшное слово, — родных, друзей, даже случайных знакомых. Как оно появилось? Вот послушай, малыш. Умирая, Дальвери в полубредовом состоянии накарябал — иначе не скажешь — политическое обращение, что-то вроде завещания. Совесть в нем заговорила, что ли? Но он писал, что назначить Сальери его преемником нельзя, что это лютый зверь, что это бывший…

— Тиранозавр, — вырвалось у Руди.

И снова мама ахнула. Отец, откинувшись на спинку кресла, ошеломленно пробормотал:

— Это уже какая-то мистика. — И вдруг рассмеялся. — Вон оно что! Ты знаешь этого самого свирепого доисторического хищника из учебника зоологии и назвал его сейчас просто так? Случайно?

— Случайно, — неуверенно сказал Руди.

— Вот и доверенные люди, читавшие посмертное обращение, решили, что это случайная описка. Но дальше в завещании несколько раз и далеко не случайно утверждалось, что это бывший палач по кличке Крысоед. Доверенные и очень немногие люди посчитали, что завещание написано в бреду, и скрыли его от общественности, потом уничтожили. Уничтожил Крысоед и самих доверенных лиц. Но словечко «Крысоед» как-то проникло в широкие массы. Шепотком и посмеиваясь, люди рассказывали анекдоты и находили, что кличка Крысоед очень подходит новому великому мудрецу. А тот, узнав, пришел в ярость и приказал немедленно истреблять всех, кто рассказывал или мог слышать эти анекдоты. Да, многие головы полетели, но ехидное словечко «Крысоед» выкорчевать так и не удалось. Но как ты, малыш, мог узнать это страшное слово? Чертовщина!

Утро следующего дня выдалось таким сияющим, с такими звонкими трелями жаворонка, что мальчик, забыв обо всем и словно освободившись от чего-то, с радостью носился по полям. Вечером он, правда, вглядывался в темнеющее небо и в звездные дали, но прежнего ощущения странности и бесконечности своего «Я» уже не возникало. В вечернем небе его занимало другое странное явление. С бесформенным серебристым облаком, с этой грудой обломков, что-то происходило. Облако удлинилось и стало походить на вытянутую светящуюся тучу. Папа объяснил, что обломки Луны трутся друг о друга, превращаются в мелкие камешки. Вращаясь по прежней лунной орбите, пыль и камешки опояшут планету сначала дугой, а потом серебристым кольцом.