Праву на поиск.

Литература играет роль кочерги, это она перемешивает угли в печке.

Я пересмотрел портреты, фотографии различных хорошо игравших Хлестакова актеров.

Они чинно-правдивы.

Они иногда грандиозны.

Может быть, грандиознее всех Михаил Чехов, потому что он знал, мир протрачен, мир не стоит сам себя.

Элегантность, испуганность, детскость Хлестакова, хвастовство его, жалость наша к ничтожеству.

Так как я довольно старый человек, я не могу прокладывать новой дороги для самого себя; и вообще самая дорога, сама по себе дорога, даже для богатых городов – это дорога.

А ее стирают надутые, как хвастуны, шины автомобилей.

Вот это мерцание чувства, оно похоже на выколачивание пыли из сердца при помощи палки.

Сочетание ничтожеств и их связанность, их безнадежность разбила сердце Гоголя.

Он нарисовал в своей книге «Мертвые души», сам нарисовал рисунок обложки: там были жареные куры, что-то для закуски, но там не было бреда Гоголя.

Не было ощущения человека, который живет в бесконечно большой стране, едет по бесконечным дорогам; ищет невозможного, ищет воскресения тех, которые никогда не жили.

«Мертвые души» не дописаны потому, что их нельзя было воскресить.

Есть под Петербургом-Ленинградом остров Котлин, на котором когда-то стояла и дымила паровая машина, одна из первых паровых машин.

Стояли дома, церкви, доки, отсюда отплывали корабли в неведомые земли, к навеки неведомому Южному полюсу.

Это был город храбрых.

Из этого города была видна, как будто близко, слишком высоко поднятая шапка Исаакия.

И дымы над городом, они казались такими прекрасными, такими страшными Достоевскому, ему казалось, город вместе с дымом должен уйти в морозное небо.

Я попал в этот город корреспондентом газеты после Октябрьской революции.

В театре, я его не могу назвать, он маленький, шел «Ревизор».

Хлестаков был молодой матрос.

И я не только помню, знаю, я это уже рассказывал. Но мне надо, и я расскажу еще раз.

Хлестаков был молодой матрос, который мог встать и подняться с колен одним движеньем.

Который мог переврать самого себя и который, наверно, мог сделать то, что нельзя сделать.

Это был зал, в котором сидящие в зале зрители знали друг друга; они сидели группами, по кораблям.

Они плыли в неведомые острова вымысла. Они полюбили Хлестакова и пожалели его.

Ведь он же дурак, ведь его же бить будут.

И как они были рады, когда он уехал из этого города. Того города, в котором люди боятся, даже боятся врать; вот хоть одному человеку в этом городе было весело, и ею слуга поел до сытости. Они скачут, и перед ними стелется весь мир.

И кони скачут, как те бронзовые кони.

Они в вечном движении стоят над зданиями великого Петрограда.

Я почти кончаю. Боюсь повторить себя и в путешествиях потерять спутников.

Вы сами, кто бы вы ни были, знаете или узнаете пути познания искусства, или – хотите – истины, – энергию познания; энергия, которая обрабатывает камни, плетение кружев иглою в воздухе, в воздухе потому, что здесь нет коклюшек; это создается из ниток, из камня, из воспоминаний и упреков, из жажды. Не легкой дороги для человека, – не дорога нужна, нужен осмотр, многократный, разнообразный, бессмертный, – знание осваивает мир.

Бессмертны заблуждения, они украшают и возвышают жизнь.

Короткая книжка подходит к концу.

Но я принадлежу к числу людей, которые учатся тогда, когда пишут. Скажем, доучиваются.

У каждого человека есть то, что можно было бы назвать предпониманием. Он думает, что знает, как сделать так, чтобы в той вещи, что он пишет, закончены были все линии.

Этого я сделать не смогу.

Я могу сделать только кольцо.

Надо снова сказать о началах и о концах вещей – произведений.

Эпос говорит об уже знакомом читателю.

Познание задерживается ритмом, и подробности играют роль, скажу – поводыря – познания.

«Илиада» начата точно; это как бы цепь сражений, оплаченных гневом Ахиллеса.

Но вот мы прочли «Илиаду».

Я не буду снова пересказывать ее содержание.

Мы видим, нити поэмы завершены.

Конца поэмы нет.

Конца нет и у «Одиссеи».

Предпонимание нашего современника, казалось бы, иное.

Поговорим о близком, о «Евгении Онегине». В самом конце поэмы Пушкин говорит о том, что конца не будет. Он даже как будто радуется отсутствию конца.

И странно, что его высказывание повторил в послесловии к «Войне и миру» Толстой. Лев Николаевич говорил, что традиционная развязка отнимает смысл у процесса завязки. Он жалел, что произведения кончаются смертью, но указывал нам, что смерть одного героя переносит интерес на других героев.

Толстой кончает «Войну и мир», не выясняя будущие судьбы героев; они только предсказаны сном сына Андрея Болконского, Вероятно, Пьер Безухов и друзья его погибнут от руки законопослушного Николая Ростова.

Вещь заканчивается как бы несправедливостью. Но судьба Пьера Безухова и его друзей входит в кольцо эпопеи. Он должен погибнуть во имя своих идей.

Я напомню, что в наброске «Декабристы» Пьер Безухов, декабрист, старик, со взрослым сыном и женой – Наташей Ростовой – возвращается в Москву; Пьер Безухов попадает в старый город, его уважают за безукоризненный язык и манеры; но он человек из разбитой армии.

Я этим говорю только – смерть декабристов включена в строение эпопеи, хотя она не написана; и смерть Ахиллеса, хотя его ранение и гибель не написаны, это было концом героя, а не поэмы.

Конца нет. Нет счастья.

О смерти Анны Карениной Толстой знал с самого начала. Но он не знал, кто же останется живым и с чем он будет жить, оставшись среди живых. Он не смог сказать слова истины у ее могилы.

Достоевский восхитился сценой примирения Алексея Каренина с Алексеем Вронским у постели Анны Карениной. Она умирает от родильной горячки. Умирает, восхваляя бывшего супруга, отрывая руки Вронского от его лица.

Достоевский говорил, что нет конца более великого, потому что нет виновных.

Но это не конец «Анны Карениной», история продолжается.

«Воскресение» Толстого кончается тем, что Катюша Маслова уходит со своим будущим мужем туда, в Сибирь, за великую сибирскую реку. Она уходит из поля нашего зрения и от суда Толстого.

В черновиках Толстой предполагал, что воскреснет Нехлюдов, что он женится на Катюше Масловой. Но оказалось, что это невозможно. Нехлюдов там, в Англии, должен был печатать книги о земельной реформе по мысли Генри Джорджа, о реформе, которая заключалась в том, что налогами облагалась земля, но собственника у земли не будет.

В конце романа Достоевского «Преступление и наказание» говорится о том, что Соня сопровождала на каторгу Раскольникова. Она осталась вне стен каторжного острога. Ее уважали каторжники, и они не любили Раскольникова.

О Раскольникове будет написана новая история, сказал Достоевский, но не написал эту новую историю.

Конца не будет – так бы сказал Пушкин, мог бы сказать Достоевский.

Я прощаюсь с книгой, которую не умею дописать.

Конца не было у Владимира Маяковского – друга, которому я и остальные друзья Владимира Владимировича не помогли в его последние дни.

Связь неудачи любви Анны слишком связана с неудачей любви В. Маяковского.

Маяковский постоянно повторял строки:

Неужели не будет так,