Миновали переправу. Мимо проплыл переполненный людьми и возами паром. Туго натянутый с берега на берег канат басовито гудел, как толстая струна. ^v

На углу Спасского монастыря, около кирпичной ограды церкви Михаила Архангела, чернела толпа. Приглядевшись к ней, Мишка оживился:

– Стенка! Дерутся! Правь туда!

Коська энергично заработал веслами. Лодка свернула к широкой поляне в излучине реки.

Николаю не раз доводилось видеть «стенку». Начиналась она обычно так: на улицу высыпали первоклассники из приходского училища – их называли «сверчками», бесенятами. Они подбегали к узкому пролому в стене Спасского монастыря и поднимали нестерпимый визг:

– Эй, кутейники! Выходи!

Вскоре в проломе появлялись лохматые головы семинаристов из младших классов. Не оставаясь в долгу, они тоже шумели:

– Ряпужники, Снегири! Вот мы вас!

Это было очень обидно «сверчкам». Их визг усиливался:

– Просвирники! Лампадники!

– Пискуны! Бабы! – неслось в ответ.

И та и другая сторона накалялась до предела. Ловко проползая через пролом, семинаристы выскакивали наружу, чтобы принять навязанное им сражение. И пошли в ход кулаки. Двинулась «стенка» на «стенку». Дрались со строгими лицами, не улыбаясь.

У Мишки заискрились глаза.

– Бей, бей! – задыхаясь, повторял он. – Из старших классов двинулись, Мамочка родная: молодые дерутся – тешатся, старые дерутся – бесятся! Эх-ма, Самара!

Николай чувствовал, что и у самого Мишки руки чешутся. Он подпрыгивал, как на пружинах, Едва только лодка ткнулась носом в берег, как Златоустовский кинулся в пеструю гущу дерущихся. Долговязая его фигура появлялась в самых жарких местах. Непонятно только было Николаю – на чьей тот стороне, кого поддерживает своими увесистыми кулаками?

– И мне, что ли, пойти схлестнуться? – нерешительно произнес Коська.

– Иди, коли синяков захотел! – рассудительно сказал Николай. – Пожалуй, и ребра поломают.

Коська остался на месте. А в драку уже вступили краснолицые приказчики из бакалейных и москательных лавок, смелые, увертливые мастеровые.

Как разбушевавшиеся после проливного дождя потоки, с двух сторон устремлялись «стенки» навстречу друг другу. Только и слышалось: ах! ух! ох! Ни стона, ни жалобы! Разгулялась удаль молодецкая. Забылись горести и напасти. Потонули в буйной забаве.

«Стенка» так же быстро закончилась, как и началась. К лодке приближался Мишка, держась за щеку и сплевывая:

– Зуб, окаянные, выбили!..

На квартире Николая ждал великолепный обед. Давно не было такого. Трифон сдержал свое обещание, постарался на славу. Щи из свежей капусты с большим куском говядины заплыли жиром: упадет капелька с ложки на стол и застынет, как воск. А про гречневую кашу с коровьим маслом и говорить нечего: объедение! В довершение, на тарелке красовалось румяное наливное яблоко.

После обеда Николай опять взял в руки тетрадку Ивана Семеновича. Еще раз прочел «Смерть поэта» и «Вольность». Потом, сунув тетрадь под ремень, вышел на улицу.

– Куда изволите путь держать, Миколай Лексеич? – спросил, позевывая, Трифон.

– Туда, куда надо, Сусанин сказал, – засмеялся Николай. – Ты не ротный командир, а я не рекрут. Забыл, что ли?

– Идите, идите! Мне что, я так, к слову, – смутился Трифон.

Солнце уже клонилось к закату. Над головами со свистом проносились стрижи. Они только позавчера появились в городе. Последними прилетают и первыми улетают. Весело с ними. Настоящее лето чувствуется.

Низко опустив голову, Николай шел и думал, как начать ему разговор с Иваном Семеновичем, о чем его спросить.

Прежде всего, конечно, о стихах. Нет, не о рифмах, не о размерах, не о метафорах. Это он знает из книжки Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению стихов российских». Да и Петр Павлович Туношенский на уроках словесности всякими правилами голову забил.

А вот о чем писать следует? Тут у Николая полная неразбериха. Иной раз хочется ему рассказать о чем-нибудь простом, обыкновенном, что в жизни встречается, а возьмешь Жуковского – там рыцари, лесные цари, русалки…

Около дома Топорского Николай оробел. Он несмело дернул за деревянную ручку, соединявшуюся медной проволокой с колокольчиком. За воротами послышались шаги и женский голос:

– Кто там?

Николай назвал себя. Калитка отворилась. Глянуло заплаканное лицо старушки.

– Вы к Ивану Семеновичу? – спросила она и вдруг зарыдала. – Худо ему, очень худо. Не встает.

Николай растерялся и неуверенно произнес:

– Хотите, я за доктором сбегаю? Я знаю его. Герман Германович. Он и меня лечил…

– Был доктор, был, – всхлипывала старушка. – Недавно ушел. На юг, говорит, поскорее, в Крым… А где деньги? И так едва концы с концами сводим. Вот горе-то какое, – снова заплакала она.

Окончательно смутившись, Николай протянул тетрадь и тихо сказал:

– Пожалуйста, передайте Ивану Семеновичу. И пожелайте ему доброго здоровья. А мне разрешите зайти в другое время.

– Погодите минуточку! – остановила его старушка. – Он ведь что-то вам приготовил. Сейчас, сейчас. – Через минуту она вынесла небольшую, в голубой обложке книгу.

– С утра приготовил, пока не свалился, – словно в чем-то оправдываясь, говорила старушка, – а теперь вот головы не поднимает…

Поблагодарив, Николай быстро зашагал в сторону Стрелки. И вот он снова на любимом своем месте. Багровое солнце опустилось к горизонту. Оно казалось теперь не круглым, как шар, а каким-то сплющенным, вытянувшимся, расплывающимся, как бесформенная огненная масса. Глядеть на него было уже не больно, не слезило, не резало глаза.

Когда отмелькали последние искорки утомленного за день светила, Николай поднес к глазам книгу и увидел на обложке: «Владимир Бенедиктов. Стихотворения».

Бенедиктов! Что-то не доводилось слышать такой фамилии. Интересно, о чем он пишет? Открыв наугад страницу, Николай прочел:

– А ведь здорово! – восхитился Николай. – Переливать в гремучие напевы несчастный жар страдающей любви… Изобретать неслыханные звуки. Ловко!

Ах, как жалко, что не удалось ему побеседовать с Иваном Семеновичем. А еще жальче его самого. Бедный! Ему бы поскорее на юг. Деньги? У Николая есть немного. Надо еще с Мишкой поговорить. И другие, конечно, не откажутся помочь. Ивана Семеновича все любят. Он славный. Не то, что Мартын. Того никто бы не пожалел, если бы его забрала хвороба. Даже обрадовались бы, наверно…

Начитавшись в этот вечер Бенедиктова, Николай за один присест сочинил стихотворение о чудной красавице, о ее черных, жгучих очах и пленительном взоре. Получилось, как будто, не так уж плохо. Но все-таки стихотворение ему не нравилось. Чего-то в нем не хватало, а чего – Николай так и не мог понять.