Город остался позади. Впереди зачернели прокопченные, похожие на сараи фабричные корпуса Большой мануфактуры. Это была глухая окраина.

– Как? Отдохнем? – спросил Златоустовский.

Николай согласно мотнул головой. Лодка повернула к берегу.

До чего славно лежать на мягкой, тонко пахнущей полынью траве, забросив руки за голову и мечтательно закрыв глаза! Часто трепеща крылышками и звеня, как колокольчик, поднимался к небу жаворонок. Радостна его песня, чудесна!

«Почему говорят, что ласточки делают весну? – думал Николай. – Нет, ее жаворонки делают. Они прилетают куда раньше ласточек. Еще и снегу по колено, еще только первые проталинки появляются на взгорьях, а жаворонки уже звенят, звенят, звенят. Выйдешь в поле – заслушаешься.

А вот и грачи кричат на пашне. Милые, милые грачишки! Как живете? Не из Грешнева ли вы? Ах, как там хорошо сейчас! И зачем вам этот неприветливый город?»

Где-то квакнула лягушка, прислушалась, не отзовется ли кто, еще раз квакнула – видно, нет желающих участвовать в концерте! – и стихла.

– Здравствуй, здравствуй, любезная! – заговорил вдруг Мишка. Но он не к лягушке обращался, он вытащил из кармана брюк бутылку и чмокнул ее губами. – Дорого яичко к светлому празднику. Ха-ха-ха! – В руке его блеснула серебряная стопка.

– Ну-ка, покажи, пожалуйста! – попросил Николай. – Да не бойся!

Златоустовский с неохотой отдал плоскую, темно-зеленоватого цвета бутылку:

– Настоящая! Понюхай!

Быстро поднявшись, Николай с силой размахнулся и бросил бутылку высоко вверх. Она сверкнула на солнце, закувыркалась в воздухе, описала полукруг и звучно шлепнулась в реку. Только брызги полетели. Никто даже ахнуть не успел.

Мишка рванулся было за ней. Но бутылка уже исчезла под водой. Тогда он ухватил Николая за ворот:

– Ты что? Потешаться вздумал? Это для кого я заботился? Для вас, дружков… А ты?… Эх!..

Однако драться Мишка не захотел, безнадежно махнул рукой и опустился на траву.

– Ладно, не сердись, – миролюбиво заговорил Николай. – Плюнь на «крючочек». Одна морока с ним. Погляди, как хорошо-то кругом. А выпьешь – свинья-свиньей. Не так, что ли?

И спорить Мишка не стал. Вынул из кармана колоду засаленных карт, начал тасовать.

– Раз такое дело – в картишки сыграем, – с убитым видом произнес он. – По полушечке.[19] Ежели нет в наличии, можно в долг. Это разрешается.

Николай играть отказался. За ним сказал «нет» и Глушицкий. Остальные уселись в кружок.

Отойдя в сторону, Николай и Глушицкий нашли удобное местечко на невысокой береговой круче и завели неторопливую беседу. С Глушицким было куда интереснее разговаривать, чем с Мишкой. Он понимал все с полуслова. О чем бы ни заходила речь, Андрей рассуждал с глубоким знанием дела, обстоятельно и убедительно. Он много читал, правда больше о войне, любил театр. Вот и сейчас Глушицкий предложил:

– Давай-ка сходим на представление вместе. Интересно! Жалеть не станешь.

– Давай сходим, – согласился Николай, пересыпая золотистый песок из ладони в ладонь. – Хоть сегодня. Что там показывают?

– Ей-богу, не знаю. Может, «Ревизора». Я охотно второй раз посмотрю.

– Так ты уже видел?

– На премьере был. Вот, знаешь, забавно. В первом ряду губернатор с женой и дочкой сидел. Точь-в-точь Сквозник-Дмухановский. А дочка – вылитая Марья Антоновна. На галерке хохочут, когда спектакль идет, а губернатор пыхтит, пот на шее вытирает.

Сегодня же отправится Николай в театр. «А как же Иван Семенович?» – вдруг вспомнил он. Будет ждать.

– Мы завтра сходим, – сказал он. – Сегодня, пожалуй, не успеем. Билеты не купим.

– Завтра так завтра, – согласился Андрей. – А билеты всегда есть.

Он заболтал ногами и тихонько засвистел. Потом заговорил снова:

– Эх, поскорее бы кончить гимназию! В Петербург уеду. Вот где театры так театры… Верно, и тебе хочется в столицу? Так?

Николай кивнул головой.

– Я поступлю в артиллерийское училище, – мечтательно произнес Глушицкий. – А ты? Тоже будешь военным?

– Возможно, – не сразу ответил Николай. – Отец настаивает. А я, признаться, не люблю военную службу. По-моему, это довольно скучное занятие. Ружейные артикулы, уставы да наставления. Военные – люди без души. И нет у них никакой идеи…

– Ну, не скажи, – горячо запротестовал Глушицкий. – Военный военному рознь. А Пестель, а Муравьев-Апостол? Жизнь за свободу отдали… Ныне в Петербурге много говорят про корнета лейб-гвардейского полка Лермонтова. Превосходный поэт! Отлично про Бородинскую битву написал…

Кинув горсточку песку в воду, он уже менее уверенно продолжал:

– Ходят слухи, будто Лермонтов стихи на смерть Пушкина сочинил: «Погиб поэт, невольник чести!» Они под запретом, по рукам ходят. Их не найдешь.

Чуть не сорвалось с языка у Николая, что он уже читал это стихотворение. Правда, о Лермонтове ничего не знал. Так хотелось обо всем этом сказать Глушиикому. Но нельзя: тайна, Ивану Семеновичу слово дал!

Невдалеке пристала к берегу длинная лодка, нагруженная кипами белесого, волокнистого льна. Шестеро гребцов дружно сложили весла.

Вскоре к играющим в карты гимназистам подошел человек с небольшой курчавой бородкой. В зубах у него трубка. Он кашлянул в кулак и почтительно произнес:

– Доброго здравия, молодые люди! Не богаты ли, извиняюсь, огоньком?

– Огоньком? – недовольно пробурчал Мишка и, не глядя на незнакомца, вынул из кармана коробку серных спичек. – На!

Задымив трубкой, незнакомый человек не собирался уходить. Должно быть, его интересовала игра.

– Ты кто таков? Откуда взялся? – хлопая картой, сердито спросил Мишка, пряча спички в карман.

– Это я-то? А господ Собакиных работный человек, – ответил незнакомец. – Ленок вот с пристани хозяевам доставляем. Добрый ленок, костромской! Славный из него товарец: полотна, скатерки там разные, салфеточки для господ. Что твои аглицкие. Почище даже будут.

– Скатёрки, скатерки! – с досадой выкрикнул Мишка (ему попались в эту минуту плохие карты). – Болтаешь тут под руку! Проваливай-ка, братец, по добру по здорову!

Незнакомец, ничего не сказав, направился к лодке. В эту минуту Николай обернулся и застыл в изумлении: мимо него быстрыми шагами прошел Степан. Он бросился за ним, оставив удивленного Глушицкого в одиночестве.

– Степан! – негромко крикнул Николай вслед уходившему. – Постой!

Степан остановился, повернул голову назад. В глазах его видна была радость:

– Николай Лексеич! Опять, вишь, встретились.

– Как дела, Степан?

– Наши дела, как сажа бела, Николай Лексеич. Работаем! Да только харчи вздорожали. Опять же штрафуют часто. Очень недоволен народ.

Говорил он устало и тихо, изредка прикладываясь к дымящейся трубке.

– А правду ли люди бают, Николай Лексеич, что скоро царь-батюшка в Ярославль к нам приедет?

– Царь? – изумился Николай. – Не знаю.

Степан вздохнул.

– А уж так ли было надо мне царя-батюшку повидать…

– Э-ге-гей! Где тебя черт носит? – донеслось с лодки.

– Иду! – откликнулся Степан и виновато пояснил: – Старшой зовет. Он у нас строгий. Чуть что – и по морде!..

На прощанье Николай подал руку. Степан доверчиво пожал ее.

– Это ты чего там с лапотником шептался? – спросил Мишка, когда Николай подошел к друзьям. – Нашел приятеля.

Хотел было Николай напомнить Златоустовско-му, что и его отец когда-то в лаптях топал и что ничего нет в этом зазорного. Но стоило ли ссориться? Мишка и так зол на него за «крючочек». Да к тому же, видно, в карты ему не везло…

Обратно в город возвращались молча. На берегу горел костер – рыбаки варили уху и грустно пели:

Песня печально рассказывала о фабричном добром молодце и его любимой девушке, у которой «глаза все заплаканы», – разлучают ее с милым злые хозяева.