Стеснительно, будто красная девица, подал руку лодочкой Васька Белогостицкий.

– Ты молодец! – плюхнулся на кушетку Мишка, без стеснения прижав Николая к стене. – Знаем, знаем: не выдал, на себя всю вину взял. Спасибо!

Николаю сделалось неловко, и он постарался перевести разговор на другую тему:

– Ну, как там, в классе?

– Сегодня Мартын злющий-презлющий явился, – начал рассказывать Коська, пристроившись вместе с Васькой на табуретке. – Васюху нашего, – он слегка толкнул Белогостицкого в бок, – под стол загнал. Битый час там сидел.

– Сиди, говорит, и не дыши! – простодушно добавил Васька.

– А Пьерке Нелидову всю физиономию мелом исчеркал – продолжал Коська. – Тот было оскорбился, дурак: «Вы не смеете так поступать, господин учитель!» Ах, не смею! Да и еще его, еще! Потом схватил за шиворот и за дверь вышвырнул. На глаза Иуде. Теперь жди, Нелидка, среды!

Все засмеялись, представив, как униженно заюлит перед Иудой племянник дядюшки-сенатора и тетушки-фрейлины.

– Это все ничего. Мне Горшочка с Горошком жаль, – вздохнул Коська, подпирая кулаком подбородок. – Когда только, бедняжки, отмаются? Заставил их нынче на одной ноге стоять. И рты, кричит, откройте! Так и стояли, почитай, весь урок.

– Не я – буду, если не подстерегу его где-нибудь в темном уголке, – сверкнул глазами Мишка и потряс своим внушительным кулаком. Потом, шмыгнув носом, спросил:

– Ты чем занимаешься?

– Читаю немножко, – ответил Николай.

– Брось! Айда в бильярдную! Три шара вперед даю. Ну?

– Что-то неохота.

– Тогда погуляем! А? Или знаешь что? На лодке покатаемся по Которосли. Ох, и денек, любо-дорого!

День и в самом деле разведрился. В комнату заглянуло ослепительное, по-настоящему летнее солнце. Светлые полосы лежали на цветистых половиках. За окном мелькнула тень бабочки, дрались у палисадника воробьи-разбойники.

– Ладно! Покатаемся! – согласился Николай.

Тут Мишка потер двумя пальцами под подбородком и негромко спросил:

– А как, братцы, в рассуждении выпить по «крючочку»?[18] Все согласные?

Николай отрицательно замотал головой. Но Коська обрадовался:

– Давай, давай!

– Мне все равно, как хотите, – ответил Андрей Глушицкий, – я ведь не любитель этих «крючочков»…

– Это, братцы, плохо, это не годится: кто в лес, кто по дрова. Ни два, ни полтора. Я ведь не для себя, для компании. Уж всем так всем, – убеждал Мишка.

Когда друзья вышли, Николай быстро вытащил тетрадь из-под подушки и на цыпочках пробрался мимо комнаты, где лежал Андрюша, в чулан. Там он запрятал опасные стихи в такое место, что ни в жизнь бы никто не нашел, если бы даже до основания перекопал валявшееся здесь старье.

На улице его поджидали только Глушицкий, Щукин и Васька.

– А Мишка где?

– Домой побежал. Сейчас придет. Наличных в кармане не оказалось. Обанкрутился! – хохотнул Коська.

Встретились с Мишкой в узком Проломном переулке. На руке у него висела плетенная из прутьев ивняка корзина, прикрытая сверху куском рогожи. Коська сразу заинтересовался:

– Что это у тебя?

Мишка приложил палец к губам:

– Чу! Молчок! Айда на базар!

– Чего мы там не видали? – заворчал Щукин. – То на лодке кататься, то на базар. Поди разберись!

– Эх, голова ты садовая! – почему-то вдруг рассердился Златоустовский. – Капитал приобретать надо? Надо! Вот они, денежки! Гляди!

Мишка приоткрыл краешек рогожи. В корзине лежали беспорядочно сваленные в одну груду пучки зеленого ростовского лука и сочной краснобокой редиски.

– Прямо с грядки! – похвалился Златоустовский. – Продавать будем!

– Продавать? – изумился Николай.

– А как же! Самый ходовой товар теперича. Другая-то овощь когда еще будет. Жди-пожди! – растолковывал Златоустовский с полным знанием дела, как настоящий заправский купец.

– Ну, нет! Шалишь! Я не буду торговать! – твердо сказал Коська, прихорашиваясь. Его поддержали и остальные.

– Ишь ты, подишь ты, королевичи какие! – рассердился Мишка. – Никто вас и не заставит торговать. Это уж моя забота.

Поставив корзину на землю, он вытащил из кармана помятый кумачовый платок, сложил его полоской и обвязал себе щеку, будто у него болели зубы.

На Мытном базаре – шум и гам. Терпко пахло конским навозом.

– Шекснинской стерлядки – пожалуйте! – кричал в рыбном ряду остроносый продавец с плутоватыми глазами. – Эх, сам бы ел, да деньги нужны!

– Баранинки, почтенные, не угодно ли? – стоя на возу, зазывал краснолицый мужичок с остриженными «под скобку» волосами.

– Грузди соленые, грибы сушеные!

– Клюковца, клюковца!

Пронзительно верещали глиняные свистульки. Пропитым тенорком ныл безногий нищий, выпрашивая подаяние. Беззлобно ругались две торговки – знать, не поделили что-то. И вдруг в этот пестрый человеческий гомон вплелся звучный задорный голос:

– А ну, налетай: луку, луку! Свежий редис имеем!

Это Мишка! Друзья животы поджали от смеха.

Длинная фигура Златоустовского появлялась то здесь, то там, Вот кто-то остановил его: лезет за пазуху, считает медяки. И снова горланил Мишка:

– Луку зеленого! Редиски спелой! Навались, у кого деньги завелись!

– Комедия! Ну, прямо театр! – толкал Николая в бок Коська Щукин.

Прошло минут десять-пятнадцать. Дела у Мишки, видимо, шли не блестяще. Голос его раздавался все реже и не так задорно и уверенно, как сначала. Ждать надоело, и Николай сказал Коське:

– Позови его. Хватит ему толкаться!

Но Мишка уже и сам разуверился в своем непрочном предприятии. Он за бесценок отдал весь свой товар вместе с корзинкой какому-то дошлому перекупщику. Физиономия его, освобожденная от платка, была нескрываемо кислой.

– С утра бы надо, – оправдывался он, представ перед друзьями, – не тот спрос сейчас. Нахватались! – и со вздохом добавил: – Два алтына да грош – вся выручка. Э-хе-хе! Пошли, братушки!

По дороге он забежал в лавку. Карманы его серых брюк заметно оттопырились.

Лодка качалась около берега, привязанная за старую сучкастую ракиту. Охранял ее древний горбатый старец, живший тут же, у реки, в ветхой, покосившейся набок лачуге. Под его надзором было еще десятка два разных по размеру лодок. На них по реке Которосли доставляли Мишкиному отцу овощи из Ростова-Великого, с благодатных земель, окружавших старинное озеро Неро.

– Прыгай! – загремев цепью, крикнул Мишка.

Слегка качнувшись, лодка медленно отошла от берега. Златоустовский и Щукин дружно взмахнули веслами. Николай занял место на корме, у руля, рядом с Глушицким, Васька приспособился на носу.

Задумчиво глядел Николай на высокий, обрывистый берег, вдоль которого тянулись ряды городских строений. Блестели холодной красотой мраморные колонны Демидовского лицея. Играли солнечные лучи в золотых крестах Спасского монастыря, обнесенного высокими зубчатыми стенами. Когда-то карабкались на них непрошеные, страшные гости – узкоглазые, скуластые. Их гортанные боевые выкрики наводили смертельный ужас.

– Опять он далек от грешной земли, – прервал его думы Глушицкий, – опять в небесах поэзии витает. Дай-ка мне руль. Разве так правят?

И в самом деле, Николай не замечал, что лодка шла как-то неуверенно, сворачивая ток одному, то к другому берегу. Молча отодвинувшись от руля, он уступил место Глушицкому.

– Значит, не ошибся я, – продолжал Глушицкий, уверенно направляя лодку вперед. – Рифмуем! Сладчайшее и приятнейшее занятие. Это, кажется, Ломоносов сказал?

– Совсем и не Ломоносов, а Тредиаковский.

– Пожалуй, Тредиаковский!.. Забавный был пиит. Как это у него: чудище обло, озорно, стозевно и лаяй…

– Эй, Никола, подтягивай! – крикнул Мишка и весело затянул:

Голос у него не особенно звучный, надтреснутый, с хрипотцой. Но Николай с удовольствием слушал его и сам тихонько подпевал.