В конце концов, Гонобоблев убедил Алексея Сергеевича дать в «Губернских ведомостях» объявление: собственный духовой оркестр помещика Некрасова, состоящий из девяти музыкантов, отпускается за сходную цену на свадьбы и всякие прочие семейные увеселения.

Алексей Сергеевич хотел было послать с объявлением самого капельмейстера, но побоялся: запьет! Лучше уж самому съездить в город. А тут к тому же (в который раз!) пришла бумажка из гимназии о сорока восьми рублях. Нахал-инспектор требовал его личной явки в гимназию. Хорошо! Он явится. Но пусть господин инспектор пеняет на себя.

Выехав из Грешнева еще до рассвета, к полудню Алексей Сергеевич был уже в Ярославле. В квартире, где жили сыновья, он нашел одного Андрюшу. По обыкновению, тот лежал в постели, накрытый теплым романовским полушубком.

– Кондратка где? – подозрительно оглядев неприбранную комнату, громко сопя, спросил отец.

Андрюша – человек слабохарактерный. У него была высокая температура, страшно болела голова. И он без утайки сообщил, где находятся брат и дядька. Рассказал он и том, что произошло в гимназии.

– Так! – с силой пнув валявшийся на полу пыльный ботинок, коротко произнес Алексей Сергеевич. Глаза его округлились, налились кровью. Не сказав больше ни слова, он хлопнул дверью…

Когда вернулись на квартиру, началась расправа. Еще в сенях Алексей Сергеевич ткнул Кондратия кулаком в спину. Потом прижал его на кухне в угол и начал бить по лицу. Дядька только кряхтел от боли. Немудрящие пожитки Кондратия полетели к дверям. Завершилось все грозным приказом:

– В Грешнево! Марш!

– Помилуйте, барин, – плачущим голосом упрашивал Кондратий, низко склонив поседевшую голову. Но в глубине души он радовался, что отделался так легко. Грешнево его не пугало: можно снова на оброк в Питер отпроситься.

Кондратий был давним слугой Алексея Сергеевича. Он ухаживал за барином, когда тот только начинал свою службу в армии, а затем сопровождал его во всех походах и переездах из города в город.

Алексей Сергеевич не мог не ценить деловых способностей сообразительного, разбитного и плутоватого слуги. Однажды молодого офицера Некрасова послали в губернский город Подольск с хозяйственными поручениями. В оживленном городке юго-западной России, торговом и веселом, оказалось немало всяческих соблазнов. И прежде всего – карты, к которым Алексей Сергеевич имел особое пристрастие.

Хозяйственные дела требовали много времени и были довольно хлопотными. Тогда, чтобы не отрываться от карточной игры, Алексей Сергеевич решил перепоручить их Кондратию. Он заставил его переодеться в офицерскую форму, вручил все необходимые документы, объяснил, где и у кого надо побывать, и стал спокойно тасовать карточную колоду.

Грамотный и толковый слуга выполнил все поручения. Но на какой-то многолюдной улице он едва не попал впросак: позабыв о своем офицерском виде, браво козырнул усатому фельдфебелю. Хорошо, что тот был навеселе и ничего не заметил. Были и другие случаи, когда верный слуга выручал своего барина…

Расправившись с Кондратием, отец присел на стул посредине комнаты и сурово глянул на стоявшего у окна Николая:

– Ну, докладывай, что натворил? За что розги?

Пришлось докладывать. Николай ничего не утаил. Он рассказал, как разговаривал с ним инспектор, как бранил за неоплаченный долг. У отца снова задергалась щека:

– Бранил? Меня?

– Больше стыдил, упрекал, требовал, – попытался смягчить свой рассказ Николай.

Отец сорвался со стула, словно кто-то кольнул его:

– Стыдил? Упрекал? Требовал? Да как он смеет! Какое имеет право!

Больно дернув Николая за ухо, Алексей Сергеевич тут же направился в гимназию.

Объяснение с инспектором началось бурно.

– Как вы посмели, милостивый государь, осуждать мои действия да еще в присутствии моего несовершеннолетнего сына? – ворвавшись в кабинет Величковского и задыхаясь от злости, почти выкрикнул Алексей Сергеевич.

– Но позвольте! – пытался прервать сердитого посетителя Величковский.

– Это вы мне, милостивый государь, позвольте! – все больше распалялся Алексей Сергеевич, усевшись на стул против инспектора. – Хотя ваши требования в отношении сорока осьми рублей и не имеют установленной по высшей воле для дворянского сословия проформы, я готов заплатить. Вот, получите! Мы – квиты! – Он швырнул на стол пачку перевязанных ниткой ассигнаций. Инспектор брезгливо, двумя пальцами, отодвинул деньги в сторону:

– По существующим правилам плата за обучение вносится в срок непосредственно в кассу гимназии. Если бы вы так поступали, у нас не было бы к вам абсолютно никаких претензий.

– Претензий, претензий! – передразнил его Алексей Сергеевич. – Оставьте это словцо при себе. Оно мне ни к чему.

Инспектор обладал завидной выдержкой и, не повышая голоса, продолжал:

– Надеюсь, нам никогда больше не придется возвращаться к этому мало приятному вопросу. Цессанте кауза цессат эффектус![17] – и, привставая, он склонил голову. Ему хотелось поскорее выпроводить этого, не отличавшегося вежливыми манерами человека, хотя следовало еще поговорить с ним о поведении сына.

Алексей Сергеевич и не собирался уходить. Латынь ему была недоступна. Потерев ладонью лоб, он уже спокойнее спросил:

– Мне стало известно, что вы изволили определить моему сыну Николаю строгое наказание, си-речь розги. Это верно?

Порфирий Иванович скорбно опустил глаза:

– К сожалению! К величайшему сожалению! Мы вынуждены были назначить ему эту совершенно необходимую и полезную меру. Сын ваш ведет себя, увы, недостойно. Вот, потрудитесь ознакомиться. Это, так сказать, творчество отрока вашего. Читайте, читайте!

Неторопливым движением Величковский протянул Алексею Сергеевичу злополучную бумажку со стихами. Тот стал читать, шевеля губами, как обычно делают все недостаточно грамотные люди. Сначала в глазах его мелькнуло удивление, затем появились веселые искорки.

– Ха, ха! У Мартына на плеши, – хохотнул он. – Какая ерунда! Неужели за это сечь надо? Баловство! Мы с вами тоже в детстве делали всякие глупости. Не так ли?

– Да, но это – баловство особого рода, – возразил инспектор, – это кощунственные и злые вирши. Они задевают честь одного из учителей вверенной нам гимназии.

Порфирий Иванович осторожно отобрал у посетителя бумажку и положил ее в папку «срочных дел».

– Да тут про какого-то Мартына. При чем тут честь гимназии? – недоумевал Алексей Сергеевич.

Как ни хотелось Величковскому скрыть подлинное имя учителя, пришлось его назвать.

– Не одобряю, – проворчал после некоторого раздумья Алексей Сергеевич, – не одобряю! Однако ж, поймите, мой сын достиг почти зрелого возраста. Нельзя допускать, чтобы его, столбового дворянина, секли, как самого обыкновенного поповича. Да еще публично. Нельзя, милостивый государь!

Величковский нервно забарабанил по столу.

– Извините, душенька! – при этих словах Алексей Сергеевич болезненно поморщился.

– Мы никому не делаем исключений. В циркуляре министерства просвещения, э-э, за нумером триста двадцать два указано, что гимназия есть училище особого рода, где соединены дети высших и низших состояний, что все они в одинаковой степени подчиняются существующим в учебном заведении правилам и порядкам. Понимаете? Правилам и порядкам!.. Конечно, это сожалительно, очень сожалительно! Но что делать! – вздохнул Величковский. – Не я устанавливал этот порядок. Если бы мне дали право, вероятно, я не забыл бы, что в моих жилах течет голубая кровь.

– Тем более! – обрадовался Алексей Сергеевич, проникнувшись вдруг уважением к Величковскому, которого до сих пор относил к несимпатичной для него категории поповичей. – Тем более следует проявить снисхождение к моему сыну. У вас есть другого рода наказания. Ну, в угол поставьте, ну, на колени, ну, за уши, наконец, потаскайте в своем кабинете, самолично, чтоб никто не лицезрел. Но розги? В постороннем присутствии? Нет, нет, ни в коем случае! Как дворянин, я не могу этого разрешить. Я сам с ним расправлюсь! Понимаете, сам! Похлеще!