— Что еще случилось? — меняя тон, спросила Феня.

— Да ничего особого, — без живости ответил Леонид.

— А что такой… чудной какой-то?

— Не выдумывай!

Спутав Соколика на виду у стана, Леонид некоторое время бродил по колку, равнодушно разглядывая, что наделала здесь буря. Одна береза, перезрелая, наполовину сухостойная, подломилась у комля, где у нее было старое дупло, и легла на землю совсем недалеко от палатки. Другая надломилась на высоте человеческого роста, в месте природной раковины: эта утопила кудрявую вершину в пруду. Повсюду в прошлогодней сырой траве валялись и торчали крупные и мелкие березовые ветки, иногда свежие, истекающие розовым соком, тяжелые от обилия плотных сережек. Попалось на глаза и сорванное с высоты круглое, с небольшим лазом, волосистое, хорошо обжитое гнездышко: пропали веселые, хлопотливые птичьи труды! Потом Леонид набрел на овражек, где в тени зарослей желтой акации еще лежал темный, сырой пласт снега и где теперь Феня Солнышко хранила в кадках мясо и масло. Осмотрев, надежно ли укрыты кадки от зверья, Леонид присел на корточки, разгреб пласт и, набрав полную горсть чистого зернистого снега, стал' жадно глотать его… «Что же это я делаю? — подумал он тут же, не прекращая, однако, наслаждаться снегом. — Горит во мне, что ли?» Остатки снега на ладони он приложил ко лбу, и ему вдруг стало на удивление приятно и легко.

Но здесь же Леониду вспомнилась недавняя зима. Она вспомнилась буйной метелью над Москвой, полыхающей заревом огней, вспомнилась толпами молодежи, растекающимися в разные стороны из ворот Дворца культуры, мостами в густом инее, высотными дворцами в морозной дымке, похожими на ледяные горные вершины, небольшим полузанесенным сквером у завода… «Что же теперь? — с трудом отбрасывая видения, тягостно подумал Леонид. — Рассказать обо всем Светлане? Да, надо… Как ни вертись, а совесть-то не чиста, уж так не чиста — самому противно. Разве можно молчать? Но как рассказать? Как объяснить ей, почему меня так потянуло к Хмельно? Я сам этого не знаю… Да и стыдно, просто ужас! И потом, что будет со Светланой, когда я заговорю? Ведь у нее не хватит сил дослушать!

Она услышит первые слова — и все пропало. Она так и не узнает, чем все это кончилось…»

Сколько Леонид ни мучился, он не находил слов, какие могли бы объяснить Светлане его порыв, его увлечение Хмельно. Да что Светлане! Он не мог объяснить это и самому себе… «Б самом деле, как это случилось со мной? — думал он. — Отчего меня вдруг потянуло к ней, как в омут?» Леонид отлично помнил, с какой мыслью об отношении к Хмельно он поехал в Лебяжье. Он поехал, чтобы извиниться перед ней за грубость, извиниться — и вырвать ее вон из сердца! Он хорошо понимал, что только так и должен был сделать, и всю дорогу клялся себе, что именно так и сделает. Но где-то в пути с ним что-то произошло. Где и что? Может быть, все это произошло как раз в тот момент, когда он увидел Хмельно у дороги, ярко освещенную зловещей вечерней зарей? Его увлечение Хмельно могло ведь сделать с ним что угодно в любое время: оно во всем было подобно той поразительной, безумной страсти, когда человек с ясным сознанием беды рвется навстречу беде.

Но это внезапное увлечение, которое как бы оглушило на время его волю, оказалось все же на удивление бессильным против его любви к Светлане. Несмотря ни на что, она выжила и осталась невредимой в его сердце. Леониду даже казалось, что теперь она приобрела какие-то новые свойства. Может быть, сегодня она, эта любовь, совсем и не такая, какой была вчера? Вероятно. Может быть, и он совсем теперь не тот, каким был вчера? Да, именно так и есть. Но каким он стал? Во всяком случае, он уже научился видеть порочность в себе, он ненавидел себя за свою слабость и проклинал тот вечерний час, когда повстречал Хмельно… Теперь Леонид мог думать и думал только о Светлане. Ему думалось о ней на редкость радостно и в то же время на редкость горестно. Светлана без конца появлялась перед, его мысленным взором то в одном, то в другом виде, но во всех случаях — в чем-то неуловимо, загадочно необыкновенной и изумительной. А вот он увидел ее в кузове грузовой машины — среди мокрых, грязных ребят и девушек, уезжавших в Лебяжье. Как и все, она что-то выкрикивала, смеялась и пела. Вот такой, со своим внезапным счастьем, найденным сегодня в бурю, она была особенно близкой и дорогой сердцу Леонида.

Между, тем Леонид обязан был рассказать ей о том, что свидетельствовало как раз об обратном, — о своем странном увлечении Хмельно… Это было неизбежно. Но Леонид с ужасом думал о той минуте, когда он взглянет в глаза Светланы наедине, а не на людях, как сегодня в дороге, и заговорит с ней о том, что с ним было… Он боялся этой минуты. Однако он не мог долго кривить душой. В прямоте и честности — вот в чем была его сила. Теперь эта сила убывала в нем с катастрофической быстротой, как степная реченька в зной и суховей.

Около часа Леонид то бесцельно бродил вокруг стана, то брался обрубать сучья у сломанных бурей берез. Неизвестно зачем его вдруг потянуло в палатку. Еще от входа он заметил, что в полумраке на его столе свежо голубеет букетик пролески. «Когда же она успела? — ахнул про себя Леонид. — Неужели после бури?» Он быстро прошагал до своего- стола, уронил на него вдруг ослабевшие руки, а потом тяжело сел на табурет и окаменел, свесив над букетиком русый чуб…

Здесь его и застал Зима.

— Ждал? — быстро спросил он, войдя в палатку.

Леонид очнулся и поднялся у стола.

— Ждал, — ответил смущенно.

— Ну, а к тебе хозяин целины! — заговорил Зима с явно наигранной веселостью, полуоборачиваясь к только что вошедшему Северьянову и намекая на то, что приезд председателя кладет конец всем недоразумениям и разладу между колхозом и бригадой.

— Какой он хозяин! — задиристо произнес Леонид.

— Хороший хозяин! Ты еще молод… — У хорошего хозяина и собаки сыты. — Ну, будет, будет! Прикуси язык! Грубое, красновато-задубелое лицо Куприяна Захаровича, с затаенной болью в каждой морщине, сильно и нехорошо дрогнуло. Одной этой внезапной гримасы было достаточно, чтобы понять: крупный и сильный сибиряк, должно быть из могучего рода первых покорителей Сибири, чем-то очень серьезно болен, но скрывает свою болезнь от людей.

Однако Леонид, занятый больше своей бедой, чем разговором с гостями, не взглянул на его лицо. И по той же причине не могло подуматься ему, чего стоило пожилому, много поработавшему человеку после вчерашнего заседания правления колхоза ехать сегодня в Заячий колок. Не имея никакого сердца на Северьянова, но не в силах сдержать раздражение на себя за свою вчерашнюю слабость перед Хмелько, Леонид неожиданно заупрямился и, не слушая Зиму, добавил с ожесточением:

— Не удалось взять измором!

— Будет! — заорал Зима.

Куприян Захарович вздохнул и произнес устало, с болью:

— Зря я поехал сюда…

Некоторое время Зима смотрел на Леонида, плотно сжав губы, с выражением крайнего напряжения на широколобом, скуластом лице. Потом он медленно опустил большие, все охватывающие перед собой темные глаза.

— Вот ты какой! — сказал он тихо, с изумлением и грустью. — Не ожидал я этого… Не ожидал! Огорчил ты меня здорово. — И тут же вновь окинул Леонида взглядом, потребовал: — Мирись! Но упрямый бес ответил за Леонида:

— Погожу…

Лицо Куприяна Захаровича еще раз нехорошо дрогнуло.

— Не трожь его, — сказал он Зиме. В степь они вышли молча.

Буря не оставила заметных следов на целине, как это случилось в Заячьем колке, зато ливень совершил здесь чудо. Старые, засохшие травы, затянутые паутиной и плесенью, были почти начисто смяты и уничтожены; над оголенной, обмытой, молодо чернеющей землей особенно заметно заискрились свежей зеленью оживающие дернины ковыля и типчака, сиреневой ряской заиграла мельчайшая и пахучая цветень богородицыной травы. Серый, войлочный фон целины за одно утро приобрел нежнейший, радующий глаз изумрудный оттенок. Земля, пропитанная влагой и щедро обогретая солнцем, впервые за эту невеселую весну задышала полной грудью. Над целинной далью нескончаемо и волнисто струилось марево. Огромные и расплывчатые силуэты тракторов уплывали по светлой озерной воде миражей в таинственное целинное царство.