Светлана не могла бы сказать, как это случилось, что она вдруг, без всяких колебаний отважилась сесть на прицеп, да еще в непогоду, хотя ей уже очень хорошо было известно, как тяжела работа прицепщика. Еще день назад она, вероятно, не сделала бы этого. Но одного вчерашнего дня хватило на то, чтобы всем существом понять, как чудесно жить среди людей с открытым сердцем и обласканной их дружбой. Теперь весь мир, окружавший Светлану, не казался ей таким однообразным, сереньким, каким был в действительности, Она смотрела на голый, неприглядный колок и видела его полыхающим на ветру молодой, сочной зеленью; она стояла с вешкой среди сухой выжженной степи, а ей чудились вокруг то цветущие травы, то бесшумные волны золотой пшеницы… Удивительное дело: мысленный взгляд ее был все время как бы сильнее и лучезарнее физического; ей приятно было раньше времени жить среди здешнего лета, среди тех красот и богатств, которыми оно, несомненно, одарит степь. За один день незаметно для себя Светлана вдруг какой-то маленькой кровяной частицей сердца приросла к здешней земле.

Вскоре встретились и прошли мимо, как в тумане, агрегаты Холмогорова и Белоусова. Увидев согнувшихся на сиденьях прицепщиков, парня и девушку, густо запорошенных пылью, но все же орудующих штурвалами, Светлана вдруг как бы со стороны увидела и себя на прицепе — до этой минуты все ее внимание поглощало одно лишь дело — и не только не удивилась себе, запыленной, с наглухо обмотанной головой, в огромных очках, но даже обрадовалась, и, кажется, гораздо сильней, чем когда-либо радовалась своей красоте в Москве. Самой большой для себя бедой Светлана всегда считала свое слабосилие и от этого очень страдала перед людьми. Но теперь она своими глазами видела себя вместе с другими за штурвалом прицепа, на очень трудной работе да еще в бурю! О, как это радостно! Правда, Светлана и сейчас не чувствовала себя сильной: у нее уже болело все тело, а руки стали бесчувственными и не всегда вовремя справлялись с лемехами. Оттого, что дышать приходилось сквозь платок, с большим усилием, точно свинцом налилась голова. Пыль, набившаяся под одежду и белье, щекотала и царапала тело. Гон утомлял и даже пугал своей бесконечностью. Нет, где же Светлане, которую не зря зовут Светочкой, сравняться с сильными людьми! Однако она работала наравне с ними, у всех на виду, и только одна знала, что ей тяжелее, чем им, во сто крат! Ну и что же? А не значит ли это, что она чем-то сильнее сильных? Эта внезапная и непривычно странная мысль так поразила Светлану, что у нее сами собой еще крепче сжались руки на штурвале и она не подумала, а всей душой клятвенно сказала себе, что не выпустит его, пока не будет закончена вся. клетка.

В конце борозды, которую прокладывали целую вечность, Светлана, все время прятавшая лицо от ветра, внезапно почувствовала, что ее враз перестало хлестать песком, но зато он еще гуще посыпался с небес. Вокруг совсем стемнело. Вспыхнули фары, и стало особенно заметно, как густая пыльная муть почти при полном затишье оседает на землю. Трактор остановился; около прицепа точно из-под земли„вырос запыленный до неузнаваемости Корней Черных.

— Прошла? — срывая с губ платок, изумленно крикнула ему Светлана.

— Прошла! Да как чудно, будто ей крылья обрезали! — весело, возбужденно заговорил Черных, видимо немало переволновавшийся за время бури. — Хорошо, что хоть так быстро! Напугалась? Небось душа в пятки ушла? Ну, слезай, довольно, сейчас дождь хлынет. Обложило, темно — хоть глаз коли!

— Но ведь еще не закончили! — возразила Светлана.

— Чепуха! Остался один круг. Я допашу…

— Нет, нет! Отойдите! Я сама! — заговорила Светлана с таким детским испугом, словно Черных пытался отобрать у нее из рук не штурвал прицепа, а что-то очень и очень дорогое, только что найденное ею в степи.

— Тебя же зальет! — выкрикнул Черных. — Не засыпало, так не зальет!

— У тебя вон и руки дрожат…

Это замечание, видимо, обидело девушку.

— Отойдите, разве вы не слышите? — закричала она в полный свой негромкий голос. — Не мешайте! Я сама!

Она защищала свое место на прицепе, как иная сильная птица защищает свое гнездо, где уже бьется живая жизнь. Черных не верил глазам и ушам. Наконец-то поняв, что происходит со Светланой, он неожиданно похлопал ее ладонью по спине и сказал над ее ухом очень счастливым голосом:

— Трогай! Одобряю!

Не прошло и десяти минут, как могучий, буйный, оглушительный ливень хлынул на степь, потонувшую во мгле…

Когда была закончена клетка, Светлана с трудом забралась в кабину трактора и тяжко опустилась на сиденье. Белорецкий намеревался было той же секундой двинуться на стан, куда ушли уже все агрегаты, но, взглянув на Светлану, невольно убрал с рычагов руки: ей надо было дать хотя бы немножко опомниться от шума низвергающейся с неба воды. По этой причине они задержались на краю сплошного черного массива поднятой целины.

Откинувшись на спинку сиденья, Светлана очень медленно размотала с головы промокший насквозь, весь в грязи темный платок, затем грубовато сорвала свой берет, расстегнула ворот ватника. Все тело Светланы было мокрым, но она даже не вздрагивала: у нее уже не осталось никаких сил. Мокрая, словно сейчас из воды, с мокрыми кудряшками, облепившими лоб и лицо, она казалась до предела измученной, опустошенной и несчастной.

От жалости к Светлане у Белорецкого даже заныло где-то в груди. «Глупая, глупая девочка! — подумал он о ней с нежностью. — Да кому нужно здесь твое геройство?» Он решил тут же чистосердечно высказать Светлане все, что невесело думал о ней, когда она, наивная девочка, и в бурю и под ливнем страдала на прицепе. Он был твердо убежден, что люди совершают геройство лишь ради славы; о том, что человеческая душа может испытывать потребность в тяжелых испытаниях, он не подозревал. Заодно Белорецкому хотелось и как-то поправить дело, сгладить впечатление от своего хотя и осторожного, но все же неудачного признания. Но именно в тот момент, когда он хотел заговорить, Светлана, точно спохватившись, сорвала с лица загрязненные очки, и Бело-рецкий, взглянув на нее, мгновенно лишился языка: в глазах Светланы ослепительно сияло детское счастье…

Леониду Багрянову не пришлось воевать за бригаду в Лебяжьем. Добравшись вечером до села, он сразу же попал на заседание правления колхоза. Здесь на весь дом гремел возмущенный голос Зимы. Удивлению Леонида не было границ: Зима кричал о злосчастных сусликах!

По решению правления на утренней зорьке, еще до бури, зарезали подсвинка, нашли несколько мешков картошки, насобирали яиц, масла и разной другой крестьянской снеди. Все это вместе с лодкой и сетями Ионыча, который собирался рыбачить на Лебедином озере, было погружено на автомашину и отправлено в Заячий колок. С обратным рейсом на колхозной машине велено было приехать в Лебяжье всей ночной смене: для нее с утра готовились бани.

Леонид отправился в степь сразу же после бури.

— Наши-то где встретились? — заговорила с ним Феня Солнышко, когда он появился на стане.

— У озер…

— Узнал их, чумазых-то?

— Едва узнал…

— Песни небось горланят?

— Горланят…

— Явились после этой бури, как черти из болота, — продолжала словоохотливая Феня Солнышко, — все мокрые, в грязи, на ногах едва стоят. А все равно одно озорство. Пришла машина, так что было! Налетели, облепили со всех сторон, а только тронулись — давай горланить песни!

— Молодость, — сдержанно, тоном человека в годах пояснил Леонид.

— А Светочка-то… знаете?

— Знаю…

— Просто чудо!

Вернулся Леонид из Лебяжьего, несмотря на очевидный для бригады успех поездки, не только не в приподнятом, но даже и не в обычном своем деятельном состоянии. Распрягая Соколика, он старался поменьше встречаться с Феней Солнышко. На все ее вопросы отвечал односложно и несколько рассеянно. О том, как началась сегодня пахота на новой клетке, не расспрашивал, что было уже совсем странно. Он даже не приласкал все время прыгающего вокруг него, соскучившегося Дружка и был на удивление тих и задумчив.