Мне и самой хотелось петь, смеяться и парить в воздухе как птица! Я расцветала от каждого его слова, от каждого его взгляда.

Я смотрела на Корею – и мне хотелось умереть. Умереть здесь от испытываемого мной счастья, а не возвращаться вновь в гнилой и тухлый, зажравшийся мир «золотого миллиарда». И в то же время мне еще больше хотелось жить – от одного того только что на свете есть Ри Ран и эта невероятная, неповторимая, удивительная страна. Если бы эти заокеанские гады только оставили ее в покое!

Я не помню, сколько мы так танцевали. Время остановилось для меня.

Но вот музыка стихла, и народ начал постепенно расходиться. Мы побрели обратно к гостинице, с трудом продираясь сквозь веселую, разноцветную, смеющуюся и все еще поющую толпу. Я на ходу раздумывала, стоит ли сказать Ри Рану то, что мне сейчас хотелось сказать. Или же это вызовет у него реакцию а ля Никита Арнольдович в далекой перестроечной Москве.

Я колебалась. А вдруг он не так поймет меня? Хотя когда это было, чтобы он меня не так понимал? Я его – это да, это бывало, но он… Ри Ран, казалось мне иногда, просто читает мои мысли.

– Ри Ран, если хотите, мы с Вами можем перейти на «ты». Если, конечно, Вы не сочтете это слишком с моей стороны фамильярным, – добавила я поспешно.

Выражение его лица поразило меня.

– Спасибо, большое спасибо, Женя. Я очень надеялся, что ты это скажешь. Ты как яркая искорка в нашем большом революционном костре.

Я смущенно промолчала, и так мы шли, и шли, и шли….И мне хотелось, чтобы этой дороге не было конца.

– Женя… Не буду спрашивать тебя куда ты едешь и зачем. Просто хочу знать, что побудило тебя принять это решение, – сказал мне Ри Ран уже возле самой двери нашей гостиницы.

Я задумалась – над тем, как бы лучше выразить это в словах.

– Потому, что я не могу больше сидеть сложа руки и бездейственнно наблюдать за тем, как нашу планету захватывает парша.

– Парша?

– Ну да, это такая заразная болезнь у растений. В нашем саду дома росли груши. Сначала немного запаршивело одно дерево, но никто из нас не обратил на это внимания. Через год все груши на нем покрылись черными пятнами, и их невозможно стало есть. Кто-то из соседей сказал нам: «Это ничего, у вас же есть еще одно грушевое дерево, за домом». И действительно, до него болезнь еще не добралась. «Нет,»- сказал мой дедушка- «Если мы сейчас ничего не сделаем, то на следующий год запаршивеет и то, здоровое дерево.»… Понимаешь, Ри Ран?

Он кивнул:

– Понимаю.

– Дело не только в том, что я хочу чувствовать себя полезной, хочу помогать людям, которым нужна моя помощь. Для этого можно было бы стать и санитаркой в больнице. Дело в том, что пора ставить захватившую наши сады паршу на место. Отвоевывать их у нее. Шаг за шагом. Ты можешь спросить – а почему тогда не дома. Это очень болезненный для меня вопрос, но я тебе на него отвечу. Мне ничего в жизни не хотелось бы больше, чем это. Но очень многие люди у нас все еще пребывают в состоянии зимней спячки: там им легче, ведь просыпаться слишком страшно, а во сне может даже привидеться что-нибудь приятное. Сейчас молодежь начинает просыпаться. Начинает интересоваться нашей историей – не по учебникам Сороса. Начинает задавать вопросы. Начинает задумываться. Слава богу, перестают думать, что Запад – это рай на земле, а «рыночная демократия» – панацея от всех бед. Для этого нужно время. Если спящего человека растолкать посреди глубокого сна и сказать ему, что он должен делать- то или другое, то даже если вы абсолютно правы, знаете, куда он вас спросонья пошлет? Дайте ему проснуться – оглядеться вокруг а потом уже начинайте вырабатывать план совместных действий. Ну и так что же, все это время сидеть сложа руки, когда сами-то вы уже давно проснулись? Или же помогать в это время тем, кто ведет жестокую битву за собственный сад, потихоньку отвоевывая его у паразитов? Помнишь учение Ленина о слабом звене в цепи империализма? Моя страна была когда-то таким звеном, но на сегодняшний день им являются другие страны. И помочь их жителям разорвать эту цепь – даже если твоя эта помощь и кажется тебе совсем незначительной – святое дело…

К этому времени мы уже поднялись пешком на мой гостиничный этаж, не дожидаясь лифта. Ри Ран улыбнулся:

– Помнишь, в вашей сказке для того, чобы вытащить репку в огороде, понадобилась помощь мышки? Без нее дело ну никак не шло…

– Ну, если хочешь, считай меня мышкой. Но главное – не сидеть сложа лапки… то есть руки! А домой я еще обязательно вернусь, ты не беспокойся!

При этих словах Ри Ран отчего-то заметно погрустнел.

– Я что-нибудь не так сказала? – забеспокоилась я.

– Нет, нет, все так, Женя…Все абсолютно и совершенно так. И ты совсем не мышка из сказки- ты Елена из романа Тургенева «Накануне».

Но выражение лица его оставалось печальным. Мне захотелось сказать ему что-нибудь хорошее.

– Ри Ран, да если бы ваша страна нуждалась во мне, то я бы…Раз уж ты вспомнил про Елену Стахову.

Он не дал мне договорить.

– Женя… Ах ты моя ласточка весенняя! – сказал он проникновенно. Крепко пожал мне руку и побежал вниз по гостиничной лестнице…

Ри Ран ушел, а я еще долго не могла успокоиться. И от его «ласточки» в том числе. Сам того не зная, Ри Ран задел очень чувствительную для меня струну. Что будет дальше – потом, когда моя миссия на Кюрасао подойдет к концу?

Точно я знала только одно: ирландская сага в моей жизни подошла к концу. Ветеранка-партизанка Вайолет сказала как-то, что «удовлетворение должно быть в том, чтобы найти способ противостоять тому, что нас окружает – где бы это ни было». И она, конечно, была права. Это при условии, что ты не чувствуешь себя преданной теми, кого ты считала своими товарищами…

Строго говоря, это не было предательством как таковым – я просто приняла их не за тех, кем они оказались. Почти как когда-то Саида. Кто-то ведь говорил, что русская женщина всегда найдет грабли, чтобы на них наступить!

Это не меня они предали – это было предательство ими своих собственных идеалов во имя американских инвестиций. Но в моем мироощущении предательство идеалов можно было как-то понять, чем-то оправдывать, только простить было нельзя. Это то же самое, что и предательство живого человека, твоего товарища.

Но обращение Дермота ко мне за помощью смутило меня: так может быть, они все-таки действительно притворяющиеся барабанщики?

Я терялась в догадках на этот счет. Но у меня не было ни времени, ни возможности, ни, честно говоря, желания допрашивать его на эту тему. В таких разговорах Дермот был скользким и извилистым, что твой морской угорь. Я чувствовала, что всей правды мне не скажут все равно. Всей правды они не говорят никому. Ни президентам, ни премьерам, ни даже собственным избирателям.

В конце концов, да и нужна ли она мне? Я знаю выделенный мне участок сада – участок, который мне поручено защищать. И знаю, что если со мной что-то случится, они не оставят меня в беде. А разве это и не есть товарищество? Как не оставили они в беде Финтана. К этому времени он уже вернулся в Ирландию – правда, тайком: знойный латиноамериканский суд в высшей инстанции приговорил его с товарищами почти к 20-летнему заключению. Без каких бы то ни было дополнительных доказательств. Латиноамериканские судьи напоминают юнионистов с их « А мы верим, что это «ж-ж-ж» неспроста». Только вот выпущенные после первой стадии суда под залог, ирландцы испарились… И правильно сделали. Материализовались они только уже дома.

Перед отъездом я упросила Дермота позволить мне с Финтаном повидаться. Хотя он возражал и говорил, что это может опять привлечь ко мне внимание кого не надо. Но я сказала ему, что кто не надо гораздо больше был бы удивлен, если бы, учитывая уровень моей дружбы с Финтаном, я вдруг не захотела бы с ним теперь повидаться.

Почти в то же самое время неожиданно умер фермер Фрэнк. Где-то за год до того мы с ним сильно повздорили из-за неполитической ерунды, не стоящей выеденного яйца. Я часто думала о том, как мы помиримся. Я думала, что у меня в запасе много времени. Я же не знала, что он умрет!