— Ах, вот как, благодарю вас. Она говорит, что она Волконская.

— Разные бывают Волконские. Эту следует избегать.

— Удивительные люди эти русские, — приходит к выводу Генрик. — Такая молодая девушка, невероятно! Невероятно!

Мать встала с кровати, чтобы проверить, вернулся ли Генрик. Юзик читал Качковского.

— Спасибо, что ты вернулся. Я беспокоилась.

ЛЕЙПЦИГ

Концерты, концерты. Карлсбад, Мариенбад, Аахен, орден заслуги, золотая медаль искусства и науки, ставки выигранные на цифры 53, 17 и 13, все нечетные… и опять Лейпциг — 27 ноября.

„Leipziger Illustrierte Zeitung" помещает фотографию братьев Венявских. В Гевандхаузе на четвертом концерте сезона, братья исполнят свой шедевр Концерт фа-диэз-минор. Генрик написал этот Концерт уже давно, еще в Париже. Одно время он оставил его, а теперь вернулся к этому произведению, изобилующему небывалыми техническими трудностями. Этот концерт в Лейпциге можно исполнить, потому, что Юлиан Ритц, дирижер, необычайно музыкален и обладает феноменальным слухом. Он должен оценить это произведение. Этот директор Гевандхауза даже любит непопулярные произведения. В Голландии Венявские уже играли свой концерт, но успеха не имели. Генрик хотел сделать этот концерт украшением только своего репертуара, настолько трудным, чтобы никто, кроме него, не мог его играть.

Лейпциг, город печатников и меховщиков, международных ярмарок, знаменитых университетских кафедр, учрежденных польским магнатом Яблоновским, город выдающихся врачей и фармацевтов, великолепных библиотек, печальных памятников на берегу Эльстера, напоминающих о нашем геройстве, располагает и славными музыкантами. Право выступить в Гевандхаузе уже само по себе свидетельствует о признании артиста.

Лейпциг — город богатых бюргеров. Они не жалеют денег на свою филармонию. Множество польских, и даже французских и английских книг выпускают в свет их типографии. Меха, раскупаемые молодыми женщинами во всех странах Западной Европы, тоже выделаны в Лейпциге.

Генрик посетил погреб Фауста, полюбовался Старым Рынком, побывал в храме, где в свое время играл Бах. На улице встретил земляков. Услышал польский язык. Двое крестьян спорили между собой. Генрик никогда до сих пор особенно не интересовался простыми людьми. Он остановился.

— В чем дело?

— Валек хочет меня обсчитать на талер. Я таскаю груз, а он берет деньги потому, что умеет болтать по швабски.

— Талер? Это не хорошо. Земляки не должны спорить.

— Ты слышишь, что говорит панич?

Валек — такой же крестьянин, но уже не в полотняных штанах, а в городской одежде, от удивления раскрыл рот. До сих пор ему еще не приходилось, чтобы такой барин обратился к нему на чужбине; наконец отозвался:

— Гжесь конечно лжет.

— Сам лжешь.

— Увидел, что мне немец дал талер, и думает не то, что есть.

— А что есть? Ты снова хочешь меня обмануть. Я тебя знаю, небось.

— Я все еще не понимаю, в чем дело, — вмешался Генрик.

— Да тут и понимать нечего. Пусть он мне отдаст талер. Ведь немец показал жестом, что эти деньги принадлежат мне.

— Может быть, я его спрошу и дело выяснится?

— Не делайте этого, пожалуйста. Что он знает? Если не хочет, пусть себе ищет работу в другом месте.

— Вылезло шило из мешка, — сердится Гжесь.

— Знаешь что, — я тебе дам талер, — предлагает Генрик.

— Так тоже не годится.

— А как будет справедливо по твоему? — возмущается Валек.

— Бери, когда дают и не болтай.

Генрик дает крестьянину серебряную монету и спрашивает:

— Вы откуда?

— Мы из Старого Сонча, — бормочет Гжесь. — Но здесь тоже нет работы.

— Как это нет работы? — удивляется Венявский.

— Наговорил нам один такой жулик, мы и поехали. Разве, что перезимуем здесь а весной может быть удастся выехать в Америку… — объясняет Валек.

— Ну что же, дай боже, — попрощался Генрик взглянув на вывеску фирмы, в которой работают польские крестьяне из под Сонча. Эта встреча напомнила ему отрывки разговоров отца с посетителями. Тогда он на это не обращал внимания.

— В Любельщине, — говорил доктор, — еще действует крепостное право и только поэтому крестьяне не уходят на заработки. Зато, — добавил он, — иногда они уходят из своих деревень и пропадают совершенно не оставив следа. А впрочем никто их не ищет, никто о них не заботится.

Генрик знал, что на улицах и в переулках Лейпцига можно встретить не только польских крестьян. Здесь есть и польские студенты, ремесленники и даже остались еще островки прежней магнатской Польши, с которыми он уже встретился. Остатки своего состояния они поместили в предприятия и фабрики, дающие им средства к жизни и позволяющие мечтать о прежнем великолепии. Есть и такие поляки, которые забыли свое происхождение. Еще носят польские фамилии, но служат уже саксонскими податными, судебными чиновниками и лесничими. Проходя мимо памятника Августа Сильного, отводят глаза.

Лейпцигский Гевандхауз здание небольшое. Здесь уже выступали польские музыканты. Липиньский, Контский, Вольф.

Лейпцигские богатые бюргеры — народ требовательный. Выступать здесь могут только выдающиеся музыканты. Впрочем Феликс Мендельсон, Нильс Гаде и Юлиан Ритц кого попало на сцену не выпускали. Оркестр здесь превосходный. С таким оркестром приятно играть. Интересно посоревноваться с их музыкальностью и искусством, даже в том случае, если доход от концерта здесь меньше, чем в другом германском городе.

Горят канделябры, белеют декольте полненьких немок. На дирижерское место выходит Ритц. Его встречают аплодисментами. Оркестр играет туш. Ритц — худой, нервный человек, с желтыми зубами, прикрытыми рыжеватыми усами. Первым номером идет «Кориолан» Бетховена. Ритц почти не употребляет дирижерской палочки. Он умеет добыть из оркестра нужный эффект незначительным мановением правой или левой руки. Сила звука всегда недостаточна. Если по партитуре требуется «форте», Ритц вытягивается на своем возвышении, подымает глаза вверх, как бы проверяя, чувствуется ли в зале напряжение, и сразу же для контраста, снижает звук до «пиано». За кулисами, Генрик слушает эти «пиано» и «форте», эти контрасты звуков, слышит их чистоту, но полностью поддаться их музыкальному очарованию не может. Он немного волнуется. С ним это случается всегда перед выходом на эстраду. Уже слышится гром аплодисментов, они гремят и всплескивают, как морские волны. Вот уже его вызывают на эстраду. Он быстро проверил свой костюм, прическу, настройку скрипки. Нарочно идет медленно, стараясь успокоиться. Навстречу ему вздымается волна аплодисментов. С концертмейстером оркестра он сверяет настройку струны «ля». Как же бледен этот волшебник смычка. Глаза смотрят в пространство поверх публики. Губы сжаты. Зал постепенно утихает.

Незначительное движение руки дирижера. Концерт начался. По двум струнам бегут октавы. Уже с самого начала смычок солиста добывает из скрипки неожиданные, необыкновенные звуки. Вначале лейпцигские любители музыки почувствовали удивление, потом оно сменилось восторгом. Даже дирижер застигнут врасплох. Мало того… он удивлен.

— Что за сумасшедшая игра, ведь этого он на репетициях не играл. Что за музыка…

У слушателей растет напряженное внимание, будто перед чем-то необыкновенным, угрожающим катастрофой. В Лейпциге так демонически еще никто никогда не играл. Виртуоз добывает звуки из двух, трех струн с такой скоростью, как будто под смычком у него одна струна.

— Что за стаккато!

— Какие арпеджии!!! Терции, сексты, октавы рассыпаются словно жемчуг. При этом какая чистота и гармоничность звучания!

Дирижер сморщил нос и зашевелил рыжими усами.

— Это сумасшедствие, какой-то танец дервишей.

А вот и Адажио. Таинственное, спокойное, полное глубокого значения. Альты, виолончели, а с ними весь оркестр поют молитвенный псалом, мелодию которого ведет волшебная скрипка. Мелодию неземной красоты. Дирижер Ритц властным движением рук сдерживает аккомпанемент. В зале полная тишина. Слушатели будто замерли в креслах. Адажио звучит с кристальной чистотой. Сколько в нем прелести и изящества!