«Хоть на буфере, но уеду! — решила Ковалевская. — С первым эшелоном уеду».

Но как узнать, какой из них первый? Ни комендант, ни железнодорожники об этом не говорили. Оставалось одно: дежурить на путях и внимательно следить за подходившими к составам паровозами.

И однажды, когда Ковалевская, сняв пилотку, устало опустилась на рельсы и была готова заплакать от обиды, из-под вагона вылез мужчина в серой шинели. Ковалевская скользнула по нему взглядом (разве мало людей в серых шинелях ходило в то время по путям станций?) и отвернулась. Но мужчина остановился, оглянулся через плечо, посмотрел и, крикнув:

— Ольга! Ты? — бросился к ней.

Не успела Ковалевская подняться, рассмотреть мужчину, а он уже сел рядом, жмет ее руку и почти кричит в самое ухо:

— Оля! Какими судьбами? Вот это встретились! Скажи в институте — не поверят! Куда отправляешься? Или приехала?.. А я в санитарном поезде. Хирург. Ты понимаешь, Лелька, мне приходится самостоятельно такие операции делать, что…

Ковалевская слушала и легче ей становилось. Словно спала тяжесть, давившая на плечи. Каждое слово напоминало столько хорошего. Ведь пять лет вместе в институте учились.

— Витя! — перебила Ковалевская своего собеседника и осторожно высвободила свою руку из его пальцев.

Виктор замолчал, приподнял почти бесцветные брови. В его глазах легко прочесть вопрос: «Почему ты не дала рассказать про операции?»

— А ты помнишь, Витя, как тебя в институте звали? Бесцветные брови дрогнули, разошлись, на лице появи-

лась хорошая улыбка и оно стало простодушным, мальчишеским.

— «Горячка!» — крикнул Виктор. — Честное слово, «Горячка»!.. Но теперь я не такой. Серьезный. Не веришь? Спорим?!

— Да ну тебя! Нашел время спорить…

— Как ты сюда попала? Слушая ее рассказ, он несколько раз порывался перебить, вставить свое слово, и, лишь Ковалевская замолчала, сказал:

— Чепуха! Пойдем к нам!.. Правда, начальник посторонних не берет… Да где наша не пропадала!

Уговаривать главного врача санитарного поезда не пришлось. Он торопливо прочел документы Ковалевской и сказал:

— Не возражаю. Устраивайтесь в пятом вагоне. Там в купе разместилась наша санитарка, вы с ней и располагайтесь.

Так попала Ковалевская в санитарный поезд.

С наступлением сумерек начали подходить к поезду машины, санитарные и грузовые, закрытые и открытые, с красными крестами на бортах и без них, но все одинаково заляпанные фронтовой грязью. Работники поезда немедленно приступили к работе. И хотя Ковалевскую об этом никто не просил, она помогала размещать раненых по вагонам, бегала, выполняя и передавая чьи-то приказания.

Наконец все было готово, проверено, и, без обычных гудков, крадучись, поезд отошел от платформы. Дробно застучали колеса на стыках рельс.

Ольга вошла в свое купе. Там, около столика хозяйничала девушка. Услышав стук закрываемой двери, она оглянулась. Ковалевской понравилось и открытое лицо девушки с немного вздернутым носиком, и то, что одета она была просто, опрятно.

— Вы, наверное, врач, которая будет здесь жить?

— Да.

— Вот хорошо-то! Я уже вас заждалась. Чай пить будете? Смертельно хочу есть.

Только теперь и Ковалевская вспомнила, что за весь день ничего не ела.

Скоро они сидели за столом и мирно беседовали. Вернее, говорила только санитарка, и Ольга уже узнала, что зовут ее Машей Кабановой, что жила она в деревне Ло-махи, окончила десять классов, а теперь ее деревню заняли фашисты.

— Ох, и счастливая вы! — вдруг сказала Маша.

— Почему? Чем счастливая? — удивилась Ольга.

— Окончили институт, врач! А я только санитарка…

— У тебя это еще впереди…

— Знаю! — перебила Маша. — После войны я обязательно стану врачом. Не верите? Честное слово, стану! Я упрямая!

Поговорив еще немного, Маша забралась на вторую полку и быстро уснула. Легла и Ольга, но сон не приходил, что-то волновало ее, было тоскливо, скучно. И вдруг она поняла, почему у нее плохое настроение. Она скучала без роты и, как ни странно, частенько вспоминала Норкина. Угрюмого, молчаливого, колючего, но… хорошего.

Ковалевская вздохнула и отвернулась лицом к вздрагивающей стенке вагона. Зачем думать о прошлом? Его не вернешь… Оно там, а она здесь…

Ольга так и не уснула в эту ночь, и как только рассвело, она встала, отдернула шторку и прижалась лбом к холодному стеклу.

Дробно стучат на стыках рельс колеса вагона. Мелькают за окном деревья, будки путевых обходчиков, станции, переезды, села. Покачиваются на стрелках вагоны, лязгают буфера, клочьями висит на кустах сероватый дым, а поезд все несется вперед, изредка останавливаясь около полуразрушенных, полинявших, словно состарившихся за месяцы войны, станционных зданий.

И везде, куда ни упадет взгляд, грязная лапа войны. Почти одни женщины на уборке в поле. Они изредка вглядываются в небо, прислушиваются к гулу пролетающих самолетов, готовые при первой опасности спрятаться в щели, темнеющие у дороги. Немного дальше к железнодорожному полотну подошел лес. Он появился как-то неожиданно, клином врезался в поля, оттеснил их, и теперь кругом только один лес. Серый осенний лес с темными пятнами елей. У корней деревьев, там, где еще сохранилась высокая, пожелтевшая трава, — обгорелые остовы вагонов. Тут же и паровоз. Он, словно от усталости, прилег набок, прижал трубой куст шиповника.

На станциях и разъездах между путей и на перронах — воронки от бомб. Большие и маленькие, они иногда касаются друг друга краями и от этого вся земля кажется шершавой, неласковой.

И везде — и на больших станциях, и на полустанках — длинные вереницы красных, белых, зеленых вагонов и открытых платформ. Если высовываются из теплушек красноармейцы, если притаились под брезентом танки и пушки — идет эшелон к фронту. В глубокий тыл отправляются поезда со станками, турбинами. Женские и детские головы видны в окнах вагонов, идущих на восток. Однако особым уважением пользуются составы с большими красными крестами на стенках вагонов. Им уступают дорогу их пропускают вне очереди.

Больше же всего поразило Ковалевскую выражение лиц раненых. Не изумление, не страх за свою жизнь или за исход сражения, а какая-то спокойная, гордая уверенности что выполнил солдат часть своего долга перед Родиной, что встанет он еще с больничной койки, возьмет вновь оружие в руки и повоюет, — была заметна в каждой черточке лица, слышалась в каждом слове.

И вот это «Повоюем!» покорило Ковалевскую, объясняло ей многое. Теперь Ольга точно знала, что она скучала без роты, что все время она думала о Норкине. Почему? Кто знает… Он не был ни красивее других, ни умнее многих знакомых… Может быть, умело ухаживал?.. Ухаживал!.. Слова ласкового не слыхала… Вот в этом, пожалуй, и таилось начало.

Ковалевская не была затворницей. Многим она нравилась, многие ухаживали за ней серьезно, но роман обычно кончался на первой странице: стоило молодому человеку шагнуть за грань дружбы, попытаться обнять, задержать ее руку дольше обычного — Ольга настораживалась, замыкалась, пряталась за стеной вежливости, холодной, официальной вежливости.

— У тебя, Лелька, кровь холодная! — смеялись некоторые подружки, узнав о провале очередного вздыхателя.

Ольга и сама уже подумывала, что никогда ей не будет дорог, интересен ни один из мужчин, кроме отца, и вдруг… Норкин заставил думать о себе… Почему? Когда это началось? С чего? Просто она однажды заметила, что он разговаривает с ней иначе, нежели с другими, захотела узнать причину, стала к нему присматриваться, прислушиваться к разговорам матросов — и началось. Да так началось» что (стыдно даже вспомнить!) побежала встречать его роту, спрашивала, жив ли он.

Ковалевская провела ладонью по лбу, привычным движением поправила прическу и отошла от окна.

Зачем думать об этом? Все кончилось… Она здесь, а он там… Ох, скорей бы в часть и за работу!..

А в вагоне своя жизнь. Кто-то зовет сестру, другой читает, третий что-то оживленно доказывает своему соседу. У каждого свои занятия, свои заботы. Каждый нуждается в помощи, ждет ее. Но у всех свои особенности, к каждому нужен особый подход. На второй полке у окна лежит лейтенант-артиллерист. У него перебиты обе ноги. К нему нельзя подходить с грустной улыбкой, нельзя его утешать. Одна сестра было сказала ему несколько Жалостливых слов, так он вскинул на нее сузившиеся глаза, усмехнулся и сказал, отворачиваясь к окну: