Чигарев сначала слушал Норкина нетерпеливо, ждал только паузы, чтобы вставить свое слово, возразить, но потом успокоился и внимательно следил за Норкиным, стараясь вспомнить, где и когда он слышал эти слова, где и у кого видел такой же излом бровей. И вспомнил. Так обычно делал Лебедев. И сразу пропало желание спорить свои прежние доводы стали жалкими, ненужными.

Молчал и Норкин. Он мерно покачивал свою руку и замирал, услышав порох. Косматое облако навалилось на луну, закрыло ее, и стало темно. Погасла светлая полоска на вороненом стволе миномета. Налетел легкий порыв ветра, качнулись вершины деревьев, пошептались между собой, и первые капли дождя упали на высохшие листья. Еще больше съежился Норкин, накинул на себя и Чигарева плащ-палатку и снова замер. Словно гранитный валун появился среди полянки.

Мелкий дождь настойчиво, монотонно забарабанил по намокшей палатке. Даже при огромном желании спать трудно уснуть на сырой земле под потоками воды, и моряки зашевелились, спрятались под деревья, плащ-палатки и просто под одну общую шинель.

Как обычно, неожиданно, появился Крамарев и совсем не с той стороны, откуда его ждали. Норкин о его возвращении догадался по оживленным голосам матросов, не вытерпел и крикнул:

— Крамарев! Сюда!

— Завтра переходим. Сигналы и место указаны, — доложил Крамарев.

Тот же мелкий дождь, еще больше намокли земля и одежда, но теперь легче ждать: завтра снова со своими, завтра снова в кругу друзей.

— Эх, Володя… Как трудно быть командиром, — тихо, словно продолжая беседу, сказал Норкин. Это не была жалоба на трудную обстановку, на исключительные условия, в которых находился батальон. Норкин просто говорил о том, что трудно командиру порой бывает найти правильное решение, заметить его в массе других, на первый взгляд более простых и эффектных. Понял Чигарев, что в поисках этого решения командир, может быть, даже и спорит сам с собой, делится на просто человека и командира. Если первый требует смелого броска вперед, то второй настаивает на осторожности, скрытности.

В следующую ночь перешли фронт… И первый голос, который услышал Чигарев, принадлежал Ковалевской. Она налетела на него, схватила за руку и спросила глухим голосом:

— Где комбат? Жив?

Русые волосы выбились из-под пилотки, рассыпались по плечам, но она не замечала этого, не поправляла их.

— Там, — буркнул Чигарев, кивнул головой в темноту, и исчезла Ковалевская. Только руки Володи еще чувствовали тепло ее пальцев.

А еще через несколько минут он вновь услышал ее теперь уже чересчур спокойный голос:

— Здравствуйте, товарищ лейтенант! Где раненые?

Не маскируясь, идут матросы по дороге. Мелькают огоньки самокруток. Щекочет ноздри махорочный дым. Поскрипывают колеса, плавно покачиваются на ухабах санитарные повозки.

Рота Норкина расположилась на отдых в лесу недалеко от штаба и политотдела бригады. Норкин решил воспользоваться случаем и пошел в политотдел, взяв с собой партийный билет и письмо Лебедева.

Половина села сожжена немецкими самолетами. В подвалах и уцелевших избах разместились отделы штабов различных частей. На улицах пустынно. Не видно людей в гражданской одежде. Ни одного целого стекла. Ветер хлопает оторванными ставнями. Садики, еще вчера зеленевшие около домов, сегодня засыпаны пеплом, битым кирпичом и головешками.

Лишь изредка пробежит по улице собака с поджатым 'хвостом и ввалившимися боками.

Норкин вошел в домик, где размещался политотдел. Все были заняты, никто не обращал на него внимания, и он направился прямо к столу, за которым сидел полковой комиссар. Тот приподнял голову, поглядел внимательно на лейтенанта и встал. Другие командиры и политработники невольно посмотрели в их сторону, да так и остались стоять — кто с раскрытой папкой, кто держа за пуговицу своего собеседника. Норкин распахнул бушлат, достал из бокового кармана кителя красную книжечку, письмо Лебедева и положил их на стол.

Присутствующие обнажили головы, а Норкин, не отдавая себе отчета в том, что он делает, взял под козырек.

— Правильно, товарищ лейтенант! — раздался в тишине голос полкового комиссара. — Он достоин того, чтобы его приветствовали всегда как живого.

Партийный билет положили в маленький железный ящик, заменявший сейф. Начальник политотдела развернул письмо Лебедева. Долго держал его в руках и, наконец, спросил:

— Вы читали?

— Нет.

— Тогда прочтите, — полковой комиссар протянул Норкину помятый, подмокший лист бумаги.

Норкин взял его, пробежал глазами по неровным строчкам и опустил на стол. На листе бумаги простым карандаш шом было написано:

«Рекомендация.

Я, Андрей Лебедев, член партии с 1918 года, рекомендую товарища Норкина в ряды большевистской партии…»

— Оправдаю, — сказал Норкин, повернулся, вышел из домика и быстро зашагал в лес, к своей роте.

За время, пока батальон дрался в окружении, передозая сильно изменилась. Земля в глубоких морщинах противотанковых рвов, окопов, в рыжей щетине колючей проволоки. На дорогах, как клыки, торчат надолбы. Гуще и длиннее цепочки пленных немцев. Все чаще и чаще подходят с востока новые полки, они быстро движутся к передовой, чтобы стать на пути врага, остановить и разгромить под Ленинградом фашистские дивизии.

Матросы помылись в бане, побрились и получили новое зеленое обмундирование. Правда, носят они по-прежнему бушлаты и черные клеши, но обновке все рады: кто знает, когда еще удастся помыться в бане и сменить нижнее белье?

Сегодня день выдался на удивление хороший и спокойный. Солнце с раннего утра улыбалось, подмигивало, выглядывая из-за редких белых облаков, лениво плывших по глубокому небу. И вновь появились исчезнувшие было бабочки. Они подолгу сидели на последних цветах, подставляя полинявшие крылья теплым лучам.

Немцы устали от нескольких дней непрерывных атак и молчат. Только изредка прилетают от них мины, рвутся, опалив желтеющую траву, и снова все тихо. Стреляют фашисты скорее всего лишь для того, чтобы попугать новичков, если есть такие, и напомнить другим о своем присутствии.

В роте жизнь вошла в обычную колею. Маячат во взводах дневальные, а вокруг роты притаились секреты.

У Норкина не было оснований жаловаться на порядок. От былой беспечности не осталось и следа, а дисциплина была даже лучше, чем до отправки на фронт. Первые три ночи Норкин ходил проверять службу. Идет, бывало, тихо и бесшумно. Ни одна веточка не хрустнет под его нога-; ми — и вдруг в живот упирается ствол автомата.

Когда это произошло впервые, Норкин от неожиданности даже вздрогнул и чуть не забыл пароль, но потом привык к этому и считал, что иначе и быть не может. Конечно, такое новшество не было предусмотрено уставами, но разве мало изменений внесла в них война? Норкин уже давно понял, что нужно принимать, вводить немедленно в жизнь все полезное, и поэтому молча одобрил матросскую инициативу. И действительно, разве не лучше так? Услышит враг окрик — и убежит, скроется в лесу, А попробуйте теперь! Еле заметное движение пальца — и все кончено.

Несколько таких проверок — и Норкин успокоился, перестал ходить ночью по постам.

— Давно бы так! — проворчал Ольхов. — Сил набираться надо, а не бродить всю ночь напролет!.. Там и без вас доглядчиков хватит.

А сегодня, едва Норкин вошел в расположение роты, как услышал хохот и крик:

— Есть! Попался! Диверсанта поймали!

В голосах не было слышно тревоги или злобы, и Михаил медленно пошел дальше, зная, что «диверсант» — очередная выдумка матросов. И действительно, они стояли на поляне, о чем-то оживленно говорили и тянулись к Никишину. Норкин хотел было пройти дальше, но его заметили, и Никишин крикнул:

— Товарищ лейтенант! Гляньте, какого мы диверсанта поймали!

На раскрытых ладонях Никишина лежал большеголовый маленький зверек с мягкой, пушистой шерстью. Глаз у него не было видно, а ноги, словно весла шлюпки, торчали в стороны.