А еще может подкрасться сзади и провести удушающий захват. В шутку. Как бы резвяся и играя…

Он быстро вошел во вкус, и это было хуже всего. От него уже старались держаться подальше. В умственном-то отношении не продвинулся человек. Он же себя начинал считать некоронованным королем.

И вдруг… На глазах у всех так бездарно облажаться! Считай, все достижения насмарку!

Разве он мог смириться?

Для разбора таких дел в тесном дружеском кругу у нас есть особое место – заброшенная теплица в саду за школой. Когда-то ее построили для юных друзей природы, и Римма Дмитриевна, ботаничка наша, собиралась там чуть ли не бананы с ананасами выращивать для школьного буфета.

Надо сказать, что человек она очень мягкий и добрый, но и очень настырный. И она бы, конечно, достигла успеха, кабы сумела достать где-нибудь пуленепробиваемые стекла.

Короче, применение теплице нашли, но не совсем то, на которое рассчитывал педколлектив.

Для Верникова тепличный вариант не подходил. Он знал: если у Горшка будет хоть доля секунды на подготовку, хоть один шансик из тысячи, то все пропало. Горшок никогда не допустит, чтобы его первого ударили. С малых лет он, когда задирался с кем-нибудь, всегда подначивал противников: ну бей, бей!.. Ему: нет, ты бей! Но сам он никогда не начинал, только подначивал… И если противник бил, Горшок всегда уклонялся. И уже получал моральное право лупить без пощады. И уж лупил…

Ну, конечно, если подкрасться к нему сзади…

Или держать за руки, за ноги и за голову…

Но для этого нужно минимум пять человек, хотя глянешь на Горшка: вроде и плечи у него узенькие, и шея тонковата, не смотрится он как боец, да и вообще малый веселый, причем веселый, знаете, по-доброму.

В общем Верникову необходимо было застать Горшка врасплох. И не надо еще забывать, что позор-то свой он перенес на людях, значит, и триумф ему нужен был такой же. И он решил напасть внезапно.

И это ему удалось.

И то, что случилось в последний понедельник старого года, случилось после физики, перед литературой, прямо в классе, причем за минуту до звонка на урок, а значит, в неположенное время и в неположенном месте.

Я догадался, на что Верников рассчитывал: начало будет за ним, а концовки вовсе не будет – войдет Александра Ивановна и разнимет их…

Горшок не заметил даже, как Верников к нему подобрался, слишком занят был, бросал бумажных голубей в Завьялову.

Он сидел за первой партой у окна, и Верников зашел со спины, рванул его за плечо, развернул к себе и молча стал бить с размаху в лицо.

Все козыри были у него: во-первых, эта парта дурацкая Горшкову была все равно что каторжная колодка. А Верников имел два с половиной метра чистого пространства до торцевой стены, той, где висит доска.

Да по левую руку открывалась ему свободная дорога в коридор, затем во двор, затем на улицу, до самого дома, до квартиры своей мог бы он отходить, где можно запереться на все замки и крючки, а у дверей поставить свою толстую бабку-активистку с поварешкой в руках… Одним словом, отступать ему было куда.

Во-вторых, он сразу оглушил Горшка, вырубил на какие-то несколько мгновений, но эти первые мгновения – самые важные, потому что в таком деле главное – начало.

В-третьих, на нем были кожаные перчатки, и даже если он ничего туда не закладывал для тяжести, это большое преимущество: можно бить изо всей силы и не бояться за свои суставы, пальцы…

Короче, любой – любой, я отвечаю! – на месте Горшкова ушел бы в глухую оборону и покорно ждал, что будет дальше.

Но Горшок – это Горшок.

Он как-то вывинтился из парты, взлетел на нее!

Верников – за ним!

Все оцепенели, растерялись, и только вместе со звонком завизжали девчонки.

Вдруг Верников побелел, почти свалился на пол и спиной вперед, мелкими шажками пошел к стене.

И Горшок соскочил с парты, кинулся к Верникову, залепил ему раз, два!..

Но тот стоял, опустив руки, и пялился на Горшка буквально с ужасом. Вид у него был какой-то… И Горшок, должно быть, тоже почувствовал что-то неладное.

Он ощупал свое лицо и обернулся к классу:

– Ну-ка!.. Кто-нибудь! Зеркало!

И уж тут не только девчонки ударились в визг, но и пацаны ахнули.

И Кушнарев, который всю перемену донимал Завьялову солнечными зайчиками, протянул Горшку зеркальце, а другую руку прижал ко рту.

И Горшок погляделся в маленькое, круглое зеркальце и увидел то, что уже видели мы, а еще чуть раньше – Верников.

И он бросился к своей парте, схватил портфель, сдернул с вешалки пальто и выбежал из класса, чуть не сбив с ног Александру Ивановну, которая со страху уронила журнал.

После воскресной метели наша старая раскрытая теплица смотрелась хоть куда, хоть и был снег местами притоптан и усыпан окурками.

Яркое солнце, свежий снег… Кое-где в него вплавились капельки крови, и бусинок этих темно-красных прибавлялось и прибавлялось.

Буркин из восьмого «В». Почему-то именно Буркин, который не то что другом Горшку не был, вообще ничего общего с ним не имел, приземистый Буркин, сжимая губы в ниточку, подскакивая, чтобы достать, прямо-таки с наслаждением бил морду Верникову и приговаривал:

– Ты будешь извиняться, козлиная порода?

– Буду! – с готовностью отвечал Верников и сплевывал на сторону красным. Клубочки пара вырывались из его рта.

– Н-на! – впечатывался ему в щеку черной кожей обтянутый кулак. – Ставишь мировую или нет?

– Ставлю! – покорно обещает Верников, дергая руками. Он не смеет закрыться и поднимает их только до груди.

Буркин, повернув слегка голову, косится на своих корифанов, что держатся в стороне чуть поодаль, и, как бы не расслышав, опять требует у жертвы ответа:

– Ты будешь извиняться?

И с каким-то довольным урчанием бьет справа и слева совсем поникшего Берникова.

– Буду!..

Яркий, белый, морозный день. Блестящий снег в бордовых кляксах… Верников, которого жалко уже, с бессильными руками, в меховой куртке, забрызганной спереди…

Буркин с Товарной улицы, крысенок, из которого вырастет шакал, вершит справедливость.

– Н-на! – и поглядывает на дружков. – Н-на! Ты будешь еще возникать?

– Не буду! Не буду!..

Небольшая толпа притихших зрителей…

Зачем я здесь?

Зачем здесь я? Досматриваю кино?

– Нет! Вы не комсомольцы! Ни один из вас, я имею в виду мальчиков, носить это гордое звание не достоин! На ваших глазах… На ваших глазах – такое!.. А вы? Почему не вмешались? Почему допустили? Трусы! Равнодушные трусы, вот вы кто! Снимите свои значки! Пришпильте вместо них бумажки с надписью: «Я – трус!» И это – будущие защитники нашей Родины?!! Бедная, несчастная наша Родина.

Бедная Варвара Васильевна… Ей придется отвечать перед начальством за ЧП, в котором она нисколечко не виновата. И не сможет она никому доказать, что ее вина лишь в том, что случайно ее назначили нашим классным руководителем и что она физически не может все время находиться с нами и не умеет читать чужие мысли, даже самые примитивные… Точно так же и никто из храбрейших наших ребят не станет даже пытаться ей доказывать, что все произошло так неожиданно быстро, а потом было уже поздно, и вообще есть неписаный закон: двое в драку, третий – не лезь! Верников напал подло, глупо с этим спорить, но в целом все выглядело честно – один на один…

Точно так же и я не стану ей объяснять, что фильм, его действие зритель изменить не может. Он ведь не занят в нем, не играет никакой роли…

А с Валей в тот понедельник тяжелый так и не удалось поговорить.

На вторник, на новогодний вечер оставалась надежда.

Я нарочно немного опоздал, пришел, когда уже музыка гремела. В школьном вестибюле, не считая ребят с повязками у дверей, было пусто. Правда Петракова еще околачивалась у зеркала, любовалась на себя. В узких брючках и какой-то хламиде до колен, подпоясанной как бы полоской металла, сверкающего, как серебряная фольга. На курносой физиономии – все цвета спектра…