Ни в тексте, ни в подтексте «Скудного материка», при всем желании, нельзя было найти того, что так доходчиво втолковывал мне мой войвожский знакомец и коллега: что в тысяча девятьсот мохнатом году не следовало жалеть нагаек, что всех коммуняк надо вешать на фонарях, что с Софьей Власьевной пора кончать.
Ничего этого у меня не было. Я был не так воспитан.
К той поре, о которой идет речь, я еще не был готов к назревшим эпохальным переменам — ни умом, которого у меня сроду не было, ни сердцем.
Возвращая книгу Екатерине Шевелевой, я поблагодарил ее за предоставленную мне возможность ознакомиться с новинкой «тамиздата».
— Но ты должен отписаться! — сказала поэтесса, твердо глядя мне в глаза. — Многие прочли, и все будут отписываться: впечатления, возражения. Очень видные люди... — Она перечислила фамилии, и я понял, что мои отпечатки пальцев на обложке книги лишь пополнили весьма солидный свод дактилоскопии.
— А где эту статью напечатают?
— Не беспокойся. Мы сами всё устроим, я имею в виду Агентство печати «Новости».
Я и не беспокоился.
Написал статью, в которой было всё только что рассказанное. О деревне Вогваздино, о воркутинских каторжных лагерях, о расстрелянном отце, о шуцбундовцах, о романе «Скудный материк», о статье Питера Темпеста в лондонской «Морнинг Стар». О том, как я плакал, читая «Один день Ивана Денисовича», и о том, чего решительно не принял в «Архипелаге Гулаг».
Это была большая статья, спокойная, искренняя, на мой взгляд — доказательная.
Но она так и не была опубликована.
Когда я спросил напрямик Катю Шевелеву — где же? — она ответила, что, может быть, ее напечатали в какой-нибудь зарубежной газете, ведь Агентство печати «Новости» поставляет тексты не только для отечественной, но и для заграничной прессы. Однако по ускользающему взгляду ровесницы Октября я понял, что врет.
По-видимому, в Агентстве печати «Новости» или еще где-нибудь сочли неуместными мои личные свидетельства о лагерях республики Коми, скорби о расстрелянном отце, а уж ссылки на собственный роман «Скудный материк» вообще нескромными, в чем, возможно, были правы.
А если начистоту, то моя статья о крамолах Солженицына сама по себе была крамолой.
Не для того меня приглашали в Агентство печати «Новости», сажали в чей-то кабинет, совали в руки изданную в Париже книгу...
Я не стал спорить, рассудив, что начальству виднее.
Но мне не дали отсидеться в кустах.
Позвонили с Центрального телевидения, сказали, что в вечерней программе «Время» мне отведены полторы минуты — да, прямой эфир, да, согласовано, да, в галстуке.
Я приехал в Останкино в самом дурном расположении духа.
В гримерную повела Марина, ассистент режиссера, с которой у нас был когда-то мимолетный роман.
Она, конечно же, имела представление — зачем я здесь. В ее взгляде, кроме светлых воспоминаний молодости, я прочел сострадание: она понимала, чем для меня обернутся эти полторы минуты в ближайшем и отдаленном будущем.
Усадили перед зеркалом.
Гримерша сноровисто прошлась по лицу ваткой с телесным тоном, поверх осыпала пудрой.
Марина подошла к ней и что-то шепнула.
Теперь ватка с тоном пошла гулять по моей макушке, дергая волосы, а следом заклубился вихрь пудры.
— Что вы мне мозги пудрите? — возмутился я.
— Лысина бликует, — объяснила Марина. Странно. Я и не подозревал, что у меня есть лысина. Ведь спереди не видно.
Много лет спустя меня занесло в Нью-Йорк. Перво-наперво повели смотреть статую Свободы.
Я любовался ею с набережной Морского порта, а затем мы перешли под тент уличного ресторанчика, откуда был отлично виден остров Либерти с постаментом и статуей, вздымающей факел над устьем Гудзона.
Столь же хорошо смотрелось отсюда вавилонское столпотворение южного Манхэттена, блещущее на солнце зеркалами фасадов. Эти зеркала вбирали в себя зыбь речных и океанских волн, бег облаков в синем небе, пеструю круговерть соседних зеркал.
Я видел в отдаленьи шпили небоскребов Эмпайр-стейт-билдинг, Крайслер, и радовался им, как старым знакомцам, хотя впервые был в Нью-Йорке. Но не мог не восхититься и двумя долговязыми новичками в этой рослой компании — гранеными башнями Международного торгового центра, очень близкими отсюда, рукой подать.
Нам с Джеком принесли по кружке светлого пива, а дамы заказали чай со льдом, что было мне в диковину.
Всех представлю в свой черед.
Джек Кассерли — дипломат, журналист, а ныне профессиональный писатель, из тех, что сочиняют автобиографии знаменитых людей. На титулах подобных книг стоят, как правило, две фамилии — самой знаменитости, которой недосуг заниматься сочинительством, и автора литературной записи. В Америке этот симбиоз весьма распространен и не считается зазорным, в то время как у нас соавтор прячется в мелком шрифте на задворках книги да еще в графе платежной ведомости.
Джек Кассерли только что написал книгу Уильяма Р. Херста-младшего, хозяина всемирно известной газетной и журнальной империи. В понедельник мне предстояла встреча с самим Херстом, а на следующий день — участие в презентации его книги «Херсты: отец и сын» в пресс-клубе на Пятой авеню.
Собственно, в Америку я был приглашен именно на эту презентацию, как издатель книги Бориса Ельцина «Исповедь на заданную тему». Мне предстояло, вернувшись домой, передать Ельцину книгу Херста с его дарственной надписью. И еще речь шла об издании книги «Херсты: отец и сын» в России — одну из ее глав напечатала «Независимая газета» в переводе Андрея Рекемчука, моего сына.
Ради всего этого и было устроено мое путешествие за океан. Спасибо всем, Херсту — восемь.
Здесь важно уточнить, что я прилетел в Нью-Йорк 20 сентября 1991 года, ровно через месяц после августовских событий, которые одни называли революцией, а другие наоборот. Я был в числе первых появившихся здесь русских, которым даже малая причастность к событиям, потрясшим мир, придавала романтический ореол. А уж то, что я еще год назад издал книгу бунтаря Ельцина, делало меня героем.
Однако во взгляде Джека Кассерли сквозила и некоторая снисходительность пополам с презрением: ну, наконец-то вы, говнюки, образумились, поняли, что к чему; а то, видите ли, загнивающий капитализм, догнать и перегнать Америку, мы вас закопаем... ну, что, закопали? И догонять будет тяжело, еще попыхтите, придурки...
У меня возникло предположение, что Джек Кассерли загодя навел справки о моем, как и Ельцина, темном коммунистическом прошлом.
Еще в гостинице он одолжил у меня на денек привезенную с собой из Москвы туристическую карту Нью-Йорка (какой-то вшивой японской авиакомпании), чтобы, как я догадался, проверить в компетентных службах — нет ли на этой карте условных обозначений тех объектов, которые я намерен взорвать.
Джек Кассерли был на самом деле Джоном, хотя все его называли Джек. Ирландец корнями, уже в годах, рослый, плотный, рыжий, красномордый, тупой и еще тупее — славный такой парень.
Его жену звали Джой, и она всецело оправдывала это имя: хохотушка, резва не по годам, любопытна, а тут еще такая невидаль — гость из России, по-английски ни бум-бум.
Джек и Джой тоже не знали по-русски ни слова.
Накануне моего приезда был звонок в Москву: спросили, кто из моих знакомых в Нью-Йорке мог бы на первых порах, до начала официальных встреч, сойти за переводчика?
Я назвал Елену Довлатову. Незадолго до этого «Пик» выпустил первое в России издание повестей Сергея Довлатова «Зона», «Компромисс», «Заповедник». Автора к той поре уже не было в живых. В Москву приехала Лена, мы познакомились. И теперь она была в числе встретивших меня в аэропорту имени Джона Кеннеди.
Не слишком уповая на свой английский — она была и осталась в Америке неисправимой русачкой, — Лена Довлатова позвала себе в подмогу дочь Катю, студентку, журналистку.
Вот и все мы пятеро под тентом ресторанчика в Морском порту.
Разговор шел пустяковый, легкий, на уровне хорошей погоды, планов на завтра и кто чему отдает предпочтение в обеденном меню: треске или тунцу?