Послышалось тарахтение где-то вдалеке, с каждой минутой превращающееся, сначала в рокот, а потом в грохот.
– Степаныч… Ну что, мужики, закругляемся?
Я выбрался из воронки. Сел. Закурил. Жаль… Еще один неопознанный. Выбрался и Еж.
– Дай-ка я еще посмотрю, – задумчиво сказал Вини. И прыгнул вниз.
А мы пошли на вторую воронку. Умываться.
Леонидыч пошел встречать Степаныча.
Плескались не долго. Руки вымыли, да лицо. От остального грязь так отпадет. Когда постираем на базе.
А Вини, – молодчина! – все-таки нашел медальон!
Везунчик, черт побери…
Правда, медальон был разбит. Может быть осколком. А может быть пулей.
Вини собрал черные осколочки и бросил их в мешок, куда сложили косточки бойца.
Из тягача вышел улыбающийся Герман Василич:
– Ну, как поработали!
– Одиннадцать бойцов. Медальон один, но разбитый.
– Ай-яй-яй… Жалко как…
– Здравствуйте, Герман Васильевич! – поздоровались девчонки.
– Добрый день, родненькие! Намаялись?
– Не очень! – улыбнулась Марина.
– Молодцы. Ну, грузитесь… Сейчас сразу на кладбище поедем. Ребята там могилу уже подготовили. Гробы тоже ждут.
– Батюшка будет?
– Я ему позвоню, когда подъезжать будем, – сказал Степаныч.
Девчонок посадили к Степанычу в кабину. Сами закинули вначале рюкзаки, лопаты и щупы. Потом мешки с косточками. После уже сами. Закрыли полог. Иначе вся грязь с гусениц жирными шматками полетит внутрь.
И тронулись.
В тряске и грохоте разговаривать очень сложно. Остается только думать.
Вот я и думаю.
А зачем мы это делаем?
Кому это надо?
Бойцам? Они уже мертвы и им все равно. Или нет? Или они вот прямо так сидят и ждут, когда их найдут? Вряд ли… Они своими смертями искупили все свои грехи. А, может быть, и не только свои. По крайней мере, благодаря им, мы и живем. Пусть нет уже той страны, за которую они воевали. Но это уже не их вина. А исключительно наша. И надо в рожу плевать, как минимум, тем, кто утверждает, что их смерти были бессмысленны. Даже если кто-то из них не успел даже выстрелить. В любой смерти есть смысл. Даже в такой. А то, что мы его не понимаем – это опять же, только наша глупость.
Они уже все отпеты – мусульмане, баптисты, староверы, православные и, даже атеисты. Перед Богом все равны. И перед смертью тоже.
А, может быть, это надо стране? Типа, народная память, и все такое. Сейчас приедем, народ соберется. Какой-нибудь чиновник произнесет пафосную речь, о том, что никто не забыт и ничто не забыто. Потом сядет и уедет по своим чиновничьим делам. Нет, ошибся. Не кто-то. Все так скажут. ВСЕ!
Если бы не такие как Степаныч – памятники уже давно обветшали бы и рухнули. Сгнили бы. Как это происходит у нас, в тылу. Стелу у Вечного огня красят каждый год.
А сколько кладбищ зарастает крапивой по бывшим деревням? Бывшим – потому, что мужики туда не вернулись. Да что там деревни… На кладбище построили дом культуры. Дискотеки проводят…. Пляски на костях… 'Давайте поаплодируем нашим ветеранам!' Давай, скотина аплодируй. А назавтра ты подпишешь документ, по которому эти ветераны лишаются последних крох. И появляются боевые награды на черных рынках. Это мы – их дети и внуки – ими торгуем. Продаем свою память…
Может быть, это надо только нам, поисковикам? Типа, экстремальный вид отдыха и не более? Приехали, так сказать… Покопали. А знаете, как мы копаем? Мат-перемат через слово. Косточки достаешь – поссать захотел. Отошел в сторону – ноги замерзли, в воронке-то лед пополам с водой – и на сапоги себе струей. Тепла чуть-чуть.
Не место бабам в поиске. Не место. Не удобно им ноги греть…
И ржешь постоянно. Над ними и ржешь – 'А давай ему пачку сигарет положим, сфоткаем, прикольно, гы-гы'.
Зато приедем и будем хвастать – мы такие святые-пресвятые. Защитников Родины хороним. Можем речь сказать, песню спеть, статью написать, слезу пустить. Это мы умеем.
Гы-гы, млять…
Мы – поисковики, что ты! Красивые, молодые, в камуфляже все в парадном. В медальках жестяных. Сами себе рисуем медальки…
Вернули долг своей совести. Заодно патрончиков в костер покидали, да мины повзрывали. Ну и песни у костра попеть, тоже святое дело, как же…
Ненавижу песни у костра.
Да, да… Хвалите нас, что мы великое дело делаем. Можете еще одну грамоту подписать. Хотя лучше деньгами. Что? Нет денег? Как обычно… Епметь… Мы не святые. И в работе нашей ничего гордого нет. Она позорная, эта работа. Потому что страна, которая не хоронит своих мертвых…
Это моя страна. Я в ней живу. Я часть этой страны. А значит и мне гордиться тут нечем.
Вам понятно?
Мне нет.
Нельзя этим гордиться. Надо забить медальки в дупло себе – и молчать. Молчать о том, что ты поисковик. А не получается…
Так все-таки, зачем мы сюда ездим?
ГТТ дернулся, взрычал и остановился:
– Приехали, – спокойно сказал Степаныч. Он, вообще-то, всегда с виду спокойный. И злой, на первый взгляд. А на самом деле – очень душевный человек.
Мы повыпрыгивали на землю. Оказывается, приехали не в Демянск. А в какую-то деревушку. Остановились возле кладбища. Здесь же и стоял 'Урал' демянских поисковиков. Они курили и громко хохотали у вырытой могилы. Рядом стояли небольшой кучкой местные старушки.
Мы же оттащили мешки в сарайчик.
Аккуратно разложили черные кости по сосновым гробам. Места хватило всем.
Потом вынесли их к могиле. Рядом с ней уже стоял высокий, седой батюшка с косматой бородой. В каждый гроб он положил по иконке.
И начал отпевание:
– Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков!
– Аминь! – запели дребезжащими голосами старушки
– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…
Бабушки затеплили свечки, которые раздал священник. А то стал кадить ладаном над гробами.
Герман Васильевич, как истый коммунист и атеист отошел в сторону, о чем-то разговаривая со Степанычем.
Отошли и Виталик с Захаром. За ними Еж. Ну и я тоже.
– Смешно это все… – сказал Захар.
– Что?
– Да религия ваша.
– Точно-точно, – сказал Виталик. – Тут почти все атеисты лежат. Комсомольцы. А, может быть, и мусульмане есть.
Я не стал спорить. Не люблю спорить о таких вещах. Да еще в такой момент.
Я просто закурил. А Еж пошел смотреть могилы.
– Будешь? – протянул мне Захар фляжку.
Я глотнул, почти не чувствуя горечи водки. Какая-то другая горечь из сердца забивала все остальные чувства.
Я подошел к ограде кладбища. Совсем рядом столя черный, покосившийся дом. Но жилой. Дым шел из трубы. А на столбы, державшие забор, были надеты каски…
– Сынок, закурить, ёксель, есть? – тронул меня кто-то за плечо.
Я оглянулся. Передо мной стоял старичок в смешной кепке, делавшей его похожим на гриб. Он улыбался стальными зубами. Двух, кстати, не было.
– Держи, – протянул я ему пачку.
– Две можно, ёксель?
Я кивнул.
Он аккуратно спрятал одну за ухо. Вторую прикурил от моей. Потом протянул руку:
– Иван.
– А по батюшке?
– Иваныч. Хотя батюшки-то, ёксель, не знаю… Найденыш я. И фамилию дали – Найденов.
– Почему найденыш?
– Ак это, ёксель, меня во время войны нашли тут. Поди думаю местный же, раз тут нашли…
– Да кто нашел-то?
– Ак наши, ёксель и нашли… Тута рядом село было. Бои там были…. Жуть. Мелкой я был. Мамку-папку не помню. Помню, немцы ходили. Подкармливали, да… Потом наши пришли. Немцев побили. А потом их всех там в селе и положили.
Иван Иваныч всплакнул:
– Молодые все были, сильные, красивые… Полегли там ни за понюшку…
– А вы-то как живы остались, Иван Иваныч?
– Ак это… Ёксель… Девка меня молоденькая из-под огня вытащила. Санитарка, видать, была. Красивая, да. Тадысь меня в ногу и обранило. Вон, глянь…
Иван Иваныч стал стаскивать штаны. Обнажив сатиновые трусы, не первой свежести, он показал кривой шрам на бедре:
– Вишь как, ёксель? Опосля их немец там и побил всех. А я, вишь жив, благодаря девке-то…