Дом 30 на Заменгофа, пока его не подожгли, несколько часов убивал осаждающих. Не поддавались дома 23 и 36 на Свентоерской. Вооруженные извозчики отбивались на Валовой. Громыхала стрельба на Ниской, Милой, Волынской, Счастливой, Покорной, Францишканской... У стены гетто гитлеровские заслоны яростно косили тех, кто раз за разом пробовал вырваться наружу.

Щеточная фабрика особенно огорчила Струпа. Боевые группы, которые выжили после

бомбардировки в полыхающих огнем мастерских, выбили со своей территории вторгшихся немцев. Пришлось усилить наступающие войска саперами и тяжелым оружием. Но: “Изъято около 60 евреев, - рапортовал Струп. - Несмотря на все старания не удалось схватить 700-800 евреев, которые находились в блоке. Они скрылись... через под-

земные переходы, отстреливаясь...”.

Мы меняли укрытия по мере их разрушения. Ночами уводили жителей гетто из опасных мест: огромная луна, отсветы пожаров, ночь как день, - все видно: люди ползут по крыше, боевики поддерживают старух, переносят детей, балансируя на качающихся досках. Крыши, слуховые окна, разрушенные лестницы, наощупь по коридору и в подвал, через подземный переход в бункер - трасса временного спасения. Оборонительные бункеры БОЕ становились убежищами. Боевики снабжали бункеры едой, следили за порядком и честностью дележа провизии. Пятнадцать бункеров опекал поляк Конарский; позднее его убили немцы.

Струп приказал взрывать бункеры. Боевики, спасая людей, стали насмерть. 150 их, по данным Струпа, погибло в боях за бункеры, 80 - при взрывах. Командование БОЕ сообщало вечером двадцать первого на “арийскую” сторону: “Бойцы дерутся прекрасно. Моральное состояние боевых отрядов великолепное. Наши потери относительно невелики. Нет боеприпасов. Будем биться до последнего вздоха”.

А нам, женщинам, двадцать первого апреля свой праздник: в рапорте Струпа отмечено “участие членов еврейской женской боевой организации”. Со страху, что ли, привиделась генералу организация - не было такой, просто не зря испокон веку у евреев женщина в почете, мы дрались с мужчинами рядом и даже, кажется, чуть-чуть впереди, и будь сейчас у меня револьвер хотя бы с одним патроном, честное слово, наша фотосъемка давно бы окончилась.

Но пока она длится, я вернусь в тот гулкий день, под немецкие самолеты, которые низко летели над гетто и сбрасывали вперемежку бомбы и листовки. “Евреи, сдавайтесь, - писалось в листовках, - вам ничего не угрожает, только выезд на работу на восток”.

Сколько веков евреям врут! Радуга обещаний - радуга мыльных пузырей... Когда научимся не верить? Хотя бы на пороге смерти...

На фабриках Тоббенса и Шульца научились. Хозяева, спасая фабричное добро от сумятицы боя, выпросили у Струпа сутки, чтобы уговорить своих рабочих на эвакуацию. “Евреи, даем слово чести, вас ждет новое место работы”. Но почти никто из пяти тысяч человек не тронулся с места.

Тогда фабрику Шульца окружили войска. Шульц снова призывал евреев добровольно ехать, объяснял, что иначе пощады не будет, а виноваты в таком ужасном положении вещей их воюющие единоверцы, эти подлые разбойники. “Вранье! - кричали в толпе рабочих. - Везете нас на смерть!” Ворвались солдаты. Рабочие бросились в укрытия, а боевики взялись за гранаты, и четверых немцев не стало.

Фашисты приступили к взрыву бункеров. Повстанцы отвечали поджогом фабричных складов. Обороняясь в домах, боевики отступали с нижних этажей на верхние. Когда немцы поджигали здание, повстанцы с верхних этажей спускались в соседние дворы и следующий дом становился рубежом боя.

Они уже приспособились и к пламени. “Пожары, - сообщала БОЕ на “арийскую” сторону, - не сломили духа еврейских бойцов, которые продолжают героически сопротивляться”. “Огонь был поражением только для неорганизованных, - будут потом

вспоминать участники боев,- а мы все из него выскочили”. Они вспомнят и такую сцену в районе фабрик: “Наше убежище было опорным пунктом Якова и его людей. <...> Они выходили пятерками. Возвращались всегда в меньшем числе и всегда с горящими глазами и всегда только на пару минут отдыха и всегда спокойные, собранные, уверенные... Бой был отчаянным и безнадежным. Яков, который четверо суток не смыкал глаз, стойко держался на ногах. <...> Он все рассчитывал и решал. Его люди говорили мало. Слышались только короткие приказы Якова...”.

22 апреля Струп уничтожил взрывами пятнадцать таких бункеров. Людей, захваченных в бункерах, обычно убивали на месте.

Часть мирных жителей пыталась спастись в подземных каналах. Струп велел перекрыть сток, чтобы затопить каналы. Евреи пробили заслонку. Тогда генерал приказал пустить в каналы газ. В борьбе с евреями все средства оказывались хороши

и - недостаточны. По ночам боевые группы возвращались в разбитые и сожженные дома, и пространство, очищенное огнем, как считали немцы, дотла, не успев остыть, наутро оживало новой стрельбой. Повстанцы, которым давно полагалось быть убитыми на местах прежних боев, пробивались в центральное гетто, объявлялись перед прорвавшимися сюда фашистами, чтобы заслонить собой ядро БОЕ, чтобы 22 апреля штаб

восстания мог передать своим представителям на “арийской” стороне: “Мы здоровы. Послали ли нам продуктовые посылки (читай: оружие)? Помните о яйцах (гранатах) и конфетах (пулях) и о том, что для тети самое важное (винтовки)... Может, еще увидимся. Пусть Т. (связной “Тадек” Шейнгут) идет на кладбище помолиться за души умерших (держать связь через кладбище)”.

Шли четвертые сутки. Револьвер против пушки, самопал против танка, нож и лопата против газа и авиации. “Невероятно! Немецкий престиж поражен!” - напишет позднее полька Мария Канн.

Пятый день восстания Струп, теряя терпение, уверенно объявил последним. “Любой ценой акция должна быть сегодня закончена”, - написал генерал. Но какой там, к дьяволу, последний, если тут же пришлось ему рапортовать: “Сегодня, в пятый день борьбы, по-видимому, вступили в бой самые крупные террористы и активисты”, а назавтра, двадцать четвертого: “Евреи всегда, до самого конца операции, так отстреливались, что на исходе дня группа саперов под прикрытием пулемета должна была штурмовать укрепленное бетонное здание”.

Бои шли на Милой, Лешно, Новолипках, на Бонифратерской, на Мурановской площади.

В районе фабрик доносчики выдали немцам несколько бункеров и раздували слухи, что все дома будут сожжены. Паника и предательство совокупно с огнем и взрывами заставили тысячи мирных жителей выйти с поднятыми руками к эсэсовцам, упивающимся победой. Но боевики не гнулись. Фашисты жгли дома, евреи - в ответ - воинские склады на Смочей улице. Струп лично прибыл сюда и дал приказ палить все подряд. Но сопротивление продолжалось, евреи с крыш бросали гранаты, переходя с дома на дом.

На Милой пожары и взрывы подбирались к бункерам с мирными жителями. Боевики изловчились между боями организовать эвакуацию. Группы Арона Брыскина и Лейба Ротблата перевели в более безопасное место колонну беженцев в образцовом порядке, под вооруженной охраной. Три дня спустя такую операцию повторили группы Лейба Грузальца и Давида Хохберга. Немцы атаковали их; спасая женщин и детей, покидавших убежище, восемнадцатилетний Хохберг собственным телом закрыл узкий вход в бункер. Немцы застрелили его - труп намертво перекрыл им путь.

(Было: Матросов бросился в бою на амбразуру. Было: солдат собой заслонял от пули командира. Герои! А где твоя Золотая Звезда, Давид Хохберг? Золотая звезда - желтая звезда – твоя звезда...)

И на улице Ниской боевики после перестрелки с немцами, отступая, уводили из горящих домов мирных жителей, и Вальдорф из группы Захарии Артштейна погиб, помогая беженцам.

Мы воевали днем и ночами. Потери вынудили нас к “партизанщине”: группами до десяти человек, в трофейных мундирах и касках, для бесшумности обернув ноги тряпками, мы выходили по ночам на охоту за немецкими патрулями, на разведку, на добычу оружия и питания.

Мы дрались - нападали, отступали, убивали, умирали... Не сдавались.