Сегодня на кладбище так много людей. Выходной, что ли? Разве им больше нечем заняться в свободное время, кроме как приходить сюда и стоять вокруг кусков камня, сняв шляпы? Её радовало, что её родителей здесь нет. У них оказалось достаточно здравого смысла, чтобы понять: в смерти немного достоинства, а в траурных церемониях – и вовсе никакого. Всем им – и мужчине средних лет, сажающему цветы у подножия безупречно-прекрасной статуи, и беременной женщине, которая принесла деревянный складной стул, и трём старухам, которые вышли из большой машины, зарыдали, снова сели в машину и уехали, и светловолосому молодому человеку, который сидел на траве посреди семейного участка и вежливо говорил по-итальянски со всеми надгробьями, всем им она громко сказала:

– Вы думаете, ваши мёртвые могут вас услышать? Вы думаете, они знают, что вы плачете? Их здесь нет, ни одного из них, а если бы и были, они не узнали бы нас. Они прошли долгий путь и не вернулись бы назад, если бы даже и смогли. Отправляйтесь домой и говорите друг с другом, если знаете, как. А здесь вы нам не нужны. Мы были не нужны вам, пока мы жили, а теперь вы нам не нужны. Убирайтесь. Велите своим телам, чтобы они увели вас домой, – и хотя никто не мог её услышать, она ощутила на миг, что она – больше, чем Лора, как будто отсутствующие мёртвые в самом деле выбрали её для того, чтобы сказать это живым.

Затем она увидела человека, стоящего перед статуей мальчика, читающего книгу – лицо мальчика было слащавым и незапоминающимся, как у Христов, высившихся вокруг, но что-то в статуе – круглый подбородок, наверное, или большие уши, придавали ей нечто человеческое и ребячье. Равнодушный гладкий мрамор всё же сохранил кое-что, присущее этому ребенку. Перед памятником красовалась надпись. Пониже – две даты. Сам мальчик сидел на скамеечке рядом со статуей. Он был поменьше, чем скульптура, худенький и бледный, тонкие линии обрисовывали в воздухе его образ. Вблизи от своего изображения из цветного мрамора – да ещё позади и солнце светило – мальчик был почти невидим. Человек у могилы плёл какие-то глупости. Мальчик не шевелился.

Человек протянул руку, чтобы коснуться статуи, и Лору тут же охватила глухая ревность. Она подумала: «Это нехорошо, действительно нехорошо, оставь его в покое. Ты что теперь, даже мёртвым детям завидуешь? Ты была лучше, пока жила и не смела показать людям, как ты ревнива». Знакомая нарастающая боль возникла в ней – ибо душевная боль вовсе не требует тела, чтобы её ощутить.

– Вот он приходит тебя навестить, – сказала Лора мальчику. – Чтобы показать всем, как ему тебя не хватает. Но однажды он перестанет приходить, что ты тогда будешь делать?

Мальчик и не обернулся в её сторону, и это взбесило её. Как если бы он тоже был живым, и она оказалась здесь единственной, кого невозможно услышать.

– Ты будешь сидеть и ждать, – сказала она, – а он так и не придет, но ты все будешь сидеть и ждать его. Люди будут приходить и навещать каждую могилу на этом кладбище, только не твою. Ты будешь ждать и смотреть, кто там проходит мимо, но твои родные не придут. Никогда больше не придут. Ты думаешь, он у тебя есть, но у тебя нет никого, кроме меня, никого, кроме Лоры, чтобы поговорить с тобой и побыть с тобой. Теперь ты мёртв, и у тебя только и есть, что я.

Но мужчина что-то бормотал перед статуей, мальчик слушал, а статуя по-прежнему читала свою каменную книжку.

– Хорошо, – сказала Лора. – Ты думаешь, мне есть до тебя дело? – она повернулась к ним ко всем спиной и зашагала вверх по склону, который казался ей таким же ровным, как и любая другая дорога, как и все дороги…

Снова подумав о мальчике, она удивилась. Зачем я это сделала? Что я пыталась сделать? Кого обидеть? Не его. Не мёртвого ребенка. При жизни я была очень добра к детям. В этом заключалась часть моего очарования.

Боже мой, да я при жизни ревновала к столь многим красавицам. Здесь с этим надо кончать. Здесь нет места зависти. Невозможно отныне желать быть похожей на женщин с эластичной кожей. Теперь мы равны. Они не могут здесь, в мире мёртвых, сохранить свои прекрасные фигуры и смазливые личики. Никто не пригласит их на ланч и не возьмёт к себе в дом на ночь. Их мужчины больше не могут видеть их, касаться или любить. Это требует времени, но в конце концов мы становимся равны. Между нами нет разницы.

Только разница между тобой и этим каменным мальчиком. Его кто-то вспоминает.

Могила Майкла и её собственная находились в одной из католических секций кладбища, примерно в полумиле от ворот. Там хоронили покойников среднего класса, то есть, могилы там не так сгрудились, как на участке, который она покинула, и здесь даже высилось несколько небольших мавзолеев. Перед одним, по которому она узнавала эти места, стояла статуя коленопреклоненной женщины, приникшей к кресту. Лоре эта скульптура не нравилась. Крест казался слишком гладким и недосягаемым. Лора всё ждала, когда он вырвется из рук женщины резким рывком, да и женщина выглядела так, словно тоже ждала чего-то подобного. Как только Лора чётко объяснила себе, что она проходит мимо могилы Майкла всего лишь потому, что это – на пути к её собственной могиле, она увидела двоих, стоящих у надгробия. Она остановилась на миг, желая спрятаться, но тут же вспомнила, что её не могут увидеть. Затем, раздраженная, что об этом забыла, она подошла к тем двоим и встала рядом. А они смотрели себе на простую прямоугольную плиту с надписью: «Майкл Морган».

То были мужчина и женщина. Мужчина – коротконогий, с массивными плечами, чуть ниже своей спутницы. Он снял шляпу, лицо его было агрессивным и усталым. Женщина – блондинка, с головкой, столь маленькой, лёгкой и конусообразно сужающейся, что казалось, эта головка не имеет ни малейшего отношения к её полногрудому телу, но талия и бёдра женщины были изящны, и держалась она с небрежным высокомерием Веселого Роджера.

«А она красива, – подумала Лора. – О, Боже, да ведь она красива. Будь я жива, я бы её возненавидела… Нет, всё равно не возненавидела бы. Какой бы в этом был смысл? Я обычно ненавидела Почти Красивых Женщин, Хорошеньких Женщин. Потому что чувствовала, что могла бы и сама так выглядеть, если бы знала, как одеться, какой косметикой воспользоваться и как правильно ходить. Я чувствовала, что у них имеется какой-то секрет, и они его от меня таят, потому что если я его открою, я стану такой же хорошенькой, как и они, и смогу состязаться с ними, стремясь к вещам, которых хочу. А эта женщина вообще на другом уровне, я даже и подумать не смела бы о том, чтобы с ней состязаться. И неважно, какой я была бы хорошенькой, что с моей стороны чертовски мило».

– Яд – это большое дело, – сказал мужчина. Голос его был высоким и хриплым. – Если ты его и не покупала – он купил. А если я смогу хотя бы выяснить, где он его купил, у нас будет, с чем идти дальше.

Голос женщины оказался как раз таким, каким его себе представляла Лора.

– Не понимаю, как это тебе удастся. В каждой скобяной лавочке этой страны он, вероятно, есть.

Мужчина торжествующе расхохотался.

– Гм-гм, в этом-то все и дело. Его невозможно раздобыть в Нью-Йорке.

– Я не понимаю…

– Послушай, я носил жестянку в парочку скобяных магазинов, и в каждом мне сказали то же самое: препарат не продается в Нью-Йорке, поскольку предназначен, в основном, для полевых мышей. Это – производное стрихнина, как и другие стандартные марки, но предполагается, что против полевых мышей он особенно эффективен. А откуда в Нью-Йорке полевые мыши. Ты видишь, к чему я клоню?

На могиле были цветы. Розы. Женщина, опустившись на колено, коснулась одной из них.

– Тогда откуда же он взялся?

– Этого я не знаю, – сказал мужчина, – но его выпускает небольшое предприятие в Гринвиче, Коннектикут. Они распределяют его примерно между десятью или одиннадцатью маленькими лавочками чёрт-те где в Новой Англии. Полагаю, если я проведу последующие семь недель, разнюхивая что да как в тех краях, я смогу отыскать место, где эту дрянь купили. А они вполне могут вспомнить, кому это продали. Они записи ведут. Овчинка стоит выделки.