По-видимому, есть некая историческая закономерность в том, что победитель преемствует идеологию побежденного. Так, сбросив навязанную всем тяжкую «крышу» монголо-татарского ига, многие русские князья предпочли остаться «скованными одной цепью», чем, по сути, и воспроизвели Орду. Только стали ездить за ярлыком на княжение не в Сарай, а в Москву, пока вместо них просто не стали назначать оттуда наместников. Именно с тех пор российские чиновники так похожи на баев и ханов. В XIX веке многие русские офицеры, прогнав Наполеона в Париж, вернулись оттуда «братьями» — не только по оружию. Так появился «декабризм»… А век спустя, разгромив Гитлера, сами вскоре принялись за «лиц космополитической национальности»… И большинство нынешних «победителей» чеченской войны неслучайно возвращаются оттуда далеко не мирными гражданами…
Эта закономерность будет с неизбежностью воспроизводиться, пока доминирует дуально-идеологическое сознание эпохи модерна. (→ 1–3). Разорвать этот порочный круг способно лишь мышление категориями сетевой цивилизации постмодерна. Уникальным и, вероятно, провиденциальным образом именно в этом мышлении воссоздается исконная, многополярная и мультикультурная структура Руси. Русь сегодня может «прорасти» именно как постмодернистский утопический проект. Причем этот проект «равноудален» от обоих нынешних идеологических антиподов — левого «патриотизма» и правого «либерализма».
Русь не имеет ничего общего с модным ныне лозунгом «сильного государства». Его сторонники никак не могут взять в толк, что в транснациональную эпоху «сильное государство» уже никому не нужно (разве что носителям устаревших изоляционистских идеологий). Государства вообще сохраняются лишь постольку, поскольку они играют роль социального противовеса транснациональному капиталу. То есть их единственная миссия — защищать интересы всех своих граждан, а не какая-то самодовлеющая «сила». Если эта защита оказывается неэффективной — граждане утрачивают доверие к такому государству. (Неслучайно любимое слово нынешнего российского президента, почти мантра — «эффективность».) Однако нынешняя Россия как государство неэффективна по определению. Именно из-за заложенного в ее основание ордынско-имперского централизма, который превратил Москву в ненасытного вампира на сырьевой «трубе», которого никакие другие «регионы» не интересуют.
Многим же носителям постмодернистского сознания мешает опознать проект «Русь» своим опасение некоей «архаичности» и «локальности» — хотя это слово, в силу своей трансисторической природы, означает не какую-то «реставрацию», но напротив — опережающую и глобальную деконструкцию нынешнего государства. Сталкиваясь с таким непониманием, вспоминается точное замечание американского философа-прагматиста Ричарда Рорти: «Постмодернисты правы с философской точки зрения, хоть и политически глупы, а ортодоксы и философски неправы, и политически опасны».
Деконструкция нынешней России означает избавление ее от многовекового искусственного централизма и воскрешение сетевой природы исконной, Новгородско-Киевской Руси. Речь идет именно о воскрешении самой этой природы, а не о каком-то формальном «возрождении». Эта природа может вернуться именно как Китеж (→ 2–3) — в новых формах того же вольного духа.
Методом этой деконструкции станет трансформация популярного ныне антиамериканизма «вовнутрь», поскольку Москва в современной России играет ту же самую «однополярную» роль, что и США на мировой арене. Фактически нынешняя РФ уже превратилась в составную, филиальную часть «Империи» Негри и Хардта (→ 1–7), и потому те, кто не принимает эту антиутопию, могли бы гораздо более эффективно бороться с ней не глобальными абстракциями, но выдвижением реальной позитивной альтернативы, к тому же глубоко укорененной в русской истории.
Одна из ключевых проблем современной России состоит в том, что после распада СССР здесь не состоялось никакой национальной самоидентификации. В целом население РФ осталось лишь самой крупной частью погибшей общности — «советского народа». А в такой ситуации никакое национальное развитие невозможно, ибо отсутствует сам субъект этого развития.
Андрей Новиков поставил нынешнему российскому статус-кво весьма экспрессивный, но абсолютно точный «диагноз»:
Исторически Россия являет собой сегодня печальное зрелище «остаточной советской империи». Героическую, пассионарную фазу она прошла. Геополитический кризис конца XX века снес ей башку, обнажив артерии и нервы, превратив в какую-то монструозную зомби-цивилизацию, не способную быть чем-то иным, «по ту сторону своей истории», и лишь бесконечно воспроизводящую себя в постимперских войнах. Эта цивилизация-упырь нуждается в «малой крови» для того, чтобы помнить себя, помнить о своем «великом прошлом». В ней нет более страсти и духа для завоевания и сожжения мира, но в малых своих войнах (вроде чеченской) она ещё может выражать себя, пьянеть от их кровяного дурмана, погружать себя в состояние «империалистического оргазма».
В нынешней России практически забыты такие слова, как «историческое творчество». Это связано с общим кризисом всей московской государственности. Ей, как и древнему Риму, действительно исторически развиваться НЕКУДА. Она может только всеми силами удерживать статус-кво (или безнадежно мечтать о возвращении прошлых — Российской империи или СССР). Однако в истории побеждает именно проектное мышление, ориентированное на создание новой цивилизации.
Патрик Бьюкенен указывает на кардинальное отличие РФ от СССР:
Советский Союз, с его населением в 290 миллионов человек, вполне мог управлять мировой империей. Сегодняшняя стареющая Россия хорошо если сумеет сохранить то, что имеет.
Не сумеет. Именно по причине отсутствия своего утопического, трансцендентного проекта.
Одним из главных событий последних лет в России стало появление семи федеральных округов, в которых уже сегодня заметны растущие субэтнические различия. С нашей точки зрения, наибольший интерес вызывают процессы, происходящие на Севере (→ 3–4) и в Сибири (→ 3–3), где сохранились или воссоздаются вольные традиции домосковской Руси. По существу, русские утопии эпохи постмодерна рождаются именно там и прорастают даже сквозь надзирательскую функцию «полпредств». «Россияне» же, ассоциирующие себя с нынешним государством, обречены на вечную битву с призраками прошлого. Война «олигархов» и «силовиков» вызывает в памяти лишь библейскую фразу: «мертвые хоронят своих мертвецов».
Мышление плоскими модернистскими схемами порождает лишь банальную идею «догоняющего развития», вместо раскрытия уникального потенциала собственной цивилизации. Кроме того, популярный ныне во властных и околовластных кругах проект догнать по темпам роста Португалию просто оскорбителен для России. Не большего стоит и идея-фикс «удвоения ВВП» — это сугубо «бухгалтерское», количественное средство превратилось в некую самоцель. Однако сколько ни умножать 0 на 2, в результате все равно получится 0. Ибо никакого качественного, содержательного исторического проекта у этого государства просто нет.
Миссию нынешней российской столицы точно указал геополитик Вадим Цымбурский:
Москва периода «реформ» стала символом самоопределения русских как маргинального народа Восточной Европы. Обретающаяся вблизи западного приграничья, столица играет роль пародийно вывернутую по сравнению с ролью императорского Петербурга: вместо напора на Евро-Атлантику — паразитарное за нее цепляние.
Москве с ее старыми деспотическо-холопскими комплексами принципиально не нужны русские люди иного, вольного типа — «новгородцы», «поморы», «казаки»… Однако для реализации нового утопического проекта именно этот антропологический тип явится определяющим. В условиях тенденции к некоему «новому крепостничеству», изрядно проявленной в разрастании всевозможных контролирующих бюрократических структур, по-новому же начинают выглядеть и альтернативные народные проекты. Вот как их описывает группа сибирских историков в работе «Томское Лукоморье»: