Всякая история исходит из мифа. Рациональный научный инструментарий оказывается совершенно неприменим к анализу, например, взаимоотношений героев и богов, которыми полны все древние манускрипты. Кроме того, современная (модернистская) историография, как правило, придерживается плоской, линейной концепции истории, напрочь игнорируя традиционную, циклическую. А именно по циклической логике самые смелые проекты будущего оказываются прямым отражением самой глубокой древности.
Для нас наибольший интерес представляет регион, где «Дальний Восток» и «Дальний Запад» сливаются воедино, стирая эту условную границу. Александр Герцен, безмерно удивляя своих европоцентричных современников, еще в XIX веке предсказывал неизбежное сближение русской и американской цивилизаций именно в этом регионе, откуда, как он полагал, и начнется строительство «будущего мира». И сегодня оно действительно становится вполне реальным — когда на смену последнему «великому обледенению» приходит не менее великое «глобальное потепление», которое, по прогнозам климатологов, приблизит погоду этих широт к среднеевропейской. Причем произойдет это раньше, чем многие думают, — уже в наступившем веке.
В последнее время много говорится о «потеплении» другого рода — установлении между Россией и Америкой дружественных отношений после десятилетий «железного занавеса». Однако с точки зрения широкой исторической перспективы эту дружбу вряд ли уместно называть «оттепелью» — само это слово производит впечатление некой случайности посреди «зимы», которая считается нормой. Тогда как досадным историческим недоразумением («летним заморозком») в российско-американских отношениях был, напротив, сам этот «занавес» второй половины ХХ века. На протяжении всей предыдущей истории своих отношений Россия и США не только никогда не воевали между собой, но были постоянными союзниками — даже несмотря на глубочайшую разницу своих режимов. И в этом нельзя не увидеть, если угодно, «руки Провидения».
Так, во время американской войны за независимость Екатерина II открыто поддержала американских «сепаратистов» в их борьбе с английской метрополией — чем вызвала неслыханное удивление у европейских монархов. Когда же эти европейские монархии вели с Россией Крымскую войну 1853-56 гг., множество американцев, в свою очередь, просили русское посольство в Вашингтоне отправить их туда добровольцами. И возможно, исход этой не слишком удачной для России войны был бы другим… Но уже буквально через несколько лет, в ходе гражданской войны в Америке, сама Россия послала к американским берегам две крупные эскадры — в знак поддержки правительства Авраама Линкольна. Эти эскадры, бросившие якорь у западного и восточного берегов Америки, сыграли весомую роль в предотвращении возможной интервенции европейских держав, сочувствовавших рабовладельческому Югу. А Россия, только что сама отменившая крепостное право, встала на сторону свободных северян.
Исследуя отличия Европы и Америки, Георгий Флоровский удивлялся:
Загадочен лик Дальнего Запада — Америки. По быту это повторение и утрировка «Европы», гипертрофия общеевропейского демократизма буржуазности. И тем неожиданнее встретить под этою коркой определенно гетерогенную традицию культуры, ведущую от первых иммигрантов через Бенжамена Франклина и Эмерсона к self-made-man Джека Лондона, традицию радикального отрицания мещанства и путь жизни и утверждения индивидуальной свободы.
Эту мысль он высказал в своей работе «О народах не-исторических». Публикуя ее в первом евразийском сборнике 1921 года «Исход к Востоку» он, как видим, мыслил «Восток» гораздо дальше многих своих коллег… Но современные «нео-евразийцы» эту даль не преемствуют. По своему европоцентристскому, модернистски-дуалистическому мышлению они практически ничем не отличаются от своих излюбленных врагов — «атлантистов». Разве что у тех с «индивидуальной свободой» несколько получше…
Прямое сближение Востока и Запада «по ту сторону Европы» издавна порождало чрезвычайно интересное взаимодействие русских и американских утопических проектов. В Америку уезжали многие русские революционеры, в том числе герой романа Чернышевского «Что делать?», «особенный человек» Рахметов. «Новая Россия», которую видит в своих знаменитых снах Вера Павловна, судя по подробному географическому описанию, находилась где-то в районе Канзаса — который упоминается в романе и «наяву».
Как сообщает историк Майя Новинская,
в первой половине XX в. (в основном в 1900–1930 гг.) на американской почве проигрывались российские утопические общинные идеи, в частности Толстого и Кропоткина; причем речь идет не только о маргинальных общинах эмигрантов из России, но и о чисто американской утопической практике.
Примечательно, что после 1917 года это «взаимодействие утопий» не только не прекратилось, но обрело новый масштаб:
С очень большим уважением относились к Америке первые большевики: она служила для них настоящим маяком передового промышленного и даже отчасти социального опыта. Они мечтали о введении в России системы Тейлора, внедряли американские образовательные концепции, восхищались американской деловитостью и посылали множество народу на учебу в Америку. В Советской России 20-х — начала 30-х годов насаждался почти что американский культ техники и промышленности, а когда дело дошло до индустриализации, советская тяжелая промышленность была просто скопирована с американской, и строили ее тысячи американских инженеров. В те годы съездить в Америку и опубликовать потом свои впечатления о ней было делом чести для всякого крупного советского писателя: Есенин, Маяковский, Борис Пильняк, Ильф и Петров создавали в своих книгах относительно симпатичный образ Америки. Критикуя, как было положено, американский капитализм, они не скрывали восхищения техническим гением американского народа, мощью американской индустрии, широтой американского делового размаха. Ничего подобного не писалось тогда о близкой Европе: напротив, Европа воспринималась как явный враг и будущий агрессор — именно для подготовки войны с ней строили американские инженеры советские тракторные, автомобильные и химические заводы.[64]
И даже когда после Второй мировой войны между Россией и Америкой возник «железный занавес», он опустился именно над Европой. А аборигены Чукотки и Аляски продолжали ездить на нартах в гости друг к другу по льду Берингова пролива, окруженные шаманской «невидимостью» для пограничников двух противостоящих империй…
В тумане узкого пролива между мысами Провидения на Чукотке и Воскресения на Аляске меняется пространство и время. Именно там исчезает иллюзорная граница между «Востоком» и «Западом». Именно там проходит «линия перемены дат». Это не просто последовательная смена часовых поясов по широте — время по обе стороны этой воображаемой линии остается одинаковым, но меняются сразу целые сутки. При возникновении прямой связи между этими точками фактически воплощается утопия машины времени.
На европейских картах еще с XVI века, т. е. задолго до Беринга, этот пролив носил загадочное название «Аниан». Советский географ А. Алейнер выдвинул любопытную, но довольно логичную гипотезу того, откуда происходит это слово:
Русская подпись «море-акиан», восходящая к латинскому «mare-oceanus», могла быть прочитана кем-то из иностранцев как «море аниан», поскольку стилизованную русскую букву «к» в этом названии легко принять за «н».
В таком заимствовании нет ничего удивительного, поскольку русские «чертежи» тех неведомых европейцам мест (к примеру, Дмитрия Герасимова), датируются еще 1525 годом! Еще одним подтверждением того, что русский географический кругозор тогда неизмеримо превосходил европейский, служит и тот факт, что легендарный Джеймс Кук, вышедший в 1778 году к Алеутским островам и полагавший, что он их «открыл», неожиданно обнаружил там русскую факторию и был вынужден скорректировать свои карты у ее жителей. В знак благодарности он подарил командору фактории Измайлову свою шпагу. Хотя наверняка она больше пригодилась бы ему самому — в следующем году он погиб на Гавайях, попытавшись «цивилизовать» тамошних аборигенов. Хотя и там уже давно была русская фактория, но никого из ее жителей не съедали…
64
Журнал «Профиль», № 19, 2002.