Скандинавская традиция, традиция свободы, традиция упорства, традиция человеческого достоинства уходит вглубь, как Китеж под воду, надолго. Потом уже начинают бить ручьи, появятся капли, появятся струйки. Она никогда не иссякнет, но она будет уходить в песок. Она перестает быть равноправной по отношению к другим традициям. Она становится подпольной традицией. Лучшая национальная традиция становится традицией подполья. Ее загоняют в подвал, потому что обнаружить ее в себе означает немедленную гибель.
На самом деле «русофобами» следовало бы именовать тех, кто принимает за Русь нынешний статус-кво, тогда как она изначально является именно утопическим проектом. Российский же «патриотизм», с такими его важнейшими атрибутами, как тотальная централизация, изоляционизм, самодовлеющая «сильная власть» и т. п., являет собой скорее все признаки антиутопии. Кстати, у этих «патриотов» совершенно неслучайна неприязнь ко «всяким утопиям».
Несколько веков слово «Русь» обозначало просто вольную дружину северных воинов. Произошедшая позже «славянизация» Руси напоминает ту трансформацию, которую христианство проделало с язычеством, когда многие имена и праздники были не стерты, но переосмыслены, введены в новый контекст. Аналогично трансформировались и сами варяги, породнившись со славянами. Радзивиловская летопись подчеркивает: «от тех варягов прозвася Новгород». Здесь интересна смысловая последовательность — Новгород, «новый город» — после Альтбурга (Старой Ладоги, Альдейгьюборга), «старого города». Примерно как с Ветхим и Новым Заветами. (→ 2–3) Это весьма таинственная история, здесь множество спорных, хотя и очень символически значимых концепций… Как бы то ни было, именно Новгородская республика становится первым Русским государством. Благодаря ей и складывается знаменитый «путь из варяг в греки» — из Балтийского (Варяжского) моря до Черного — вектор развития русско-славянской цивилизации. Только после того, как новгородским князем Олегом был взят Киев, название «Русь» распространилось на Поднепровье и южных славян.
Однако есть и альтернативная, «более славянская» точка зрения, зафиксированная в самих Новгородских летописях: «Пришедше словене з Дуная и седоша около озера Ладоги и Илмера (Ильменя) и назвашеся своим именем. И сделаша град и нарекоша Новгород». Большинство новгородского населения действительно именовало себя «словенами», а арабские географы той эпохи именовали Новгородские земли «Ас-Славия». (→ 3–4) Мы не намерены выносить здесь каких-то «окончательных суждений», отметим лишь тот бесспорный на наш взгляд факт, что генезис русской цивилизации связан именно с варяжско-славянским синтезом. Это был сетевой синтез варяжского Севера и славянского Юга — без некоего всеподчиняющего пирамидального «Центра». (→ 1–6)
Употребив по отношению к Новгородской республике термин «государство», следует уточнить, что он имел принципиально иное значение, чем то, что стало пониматься под государством позднее, и скорее соответствовал глокальному (→ 1–8) мировоззрению эпохи постмодерна.
Это обстоятельство подчеркнул Николай Костомаров, описывая визит в тогда еще вольный Новгород послов от московского князя:
Ставши на вече, послы сказали: «Великий князь велел спросить Новгород: какого государства он хочет?» Вече заволновалось: «Мы не хотим никакого государства! Господин Великий Новгород сам себе государь!»
Князь в Новгороде обладал совершенно иным статусом, нежели в Москве. Прежде всего, пост новгородского князя был выборным. Во-вторых, он имел весьма ограниченную власть. Каждый князь после избрания должен был дать особую клятву и подписать договор, в котором он обязывался сохранять новгородские институты и ограничивать свои действия строго определенной сферой полномочий, в основном оборонных. Если же князь пытается их превысить, новгородцы имели право объявить ему «импичмент», или, как они выражались по-русски, «указать ему путь». Этот «путь», кстати, трижды указывали и Александру Невскому — за его постоянное стремление к вассальному союзу с Ордой.
Новгород, в отличие от Киева, не говоря уже о Москве, обладал развитой гражданской демократией. И этим, в сущности, повторял устройство эллинских полисов и скандинавских тингов. Суверенная Новгородская республика являлась не каким то «отклонением» от магистрального развития Русского государства, как это пытаются представить московские евразийцы, но хранителем наиболее чистых русских — и шире — североевропейских и античных традиций. Историк Роман Багдасаров сообщает, что новгородцы, утверждавшие реальное существование земного рая, отличались неудержимой волей к географическим открытиям:
Новгородские мореходы были не менее активны, чем прочие европейцы. Подобно ирландцам (с коими их объединяла общая эмблема — кельтский крест), они осуществляли активную миссионерскую деятельность как на побережье северных морей, так и в глуби материка. В XIV веке новгородские купцы достигали на своих юмах берегов Дании и Фландрии, Англии и Франции. С помощью волжского пути Новгород был связан с мусульманским Востоком и Закавказьем, а через водную магистраль «из варяг в греки» — с Византией. Поистине немереные просторы открывались перед новгородцами на Северо-Востоке, в Заволочье или Двинской земле. Для обозначения этих территорий они использовали символ Китовраса, царя потустороннего пространства.
Интересно, что вплоть до начала XVI (!) века на европейских картах столицей Руси обозначалась не Москва, а Новгород. Альмаро Кампензе, представлявший итальянское посольство на Руси, называл Новгород «знаменитейшим из всех северных городов, даже более обширным, чем Рим». Однако новгородцы не были, как это сформулировал Николай Костомаров, «особой северной народностью». Это и была собственно русская народность. Скорее уж уместно называть москвичей некоей «особой центральной народностью», отрекшейся и от варяжских, и от славянских корней.
Хотя и сама Москва изначально была освободительным «прорывом на Север» из оккупированной татарами Киевской Руси, впоследствии она стала главным союзником ордынцев и сама преемствовала ордынский централизм и унитаризм. В отличие от древнерусских «городов-государств», в ней никогда не было веча и гражданского самосознания. Это четко подметил средневековый немецкий путешественник Сигизмунд Герберштейн в своих заметках о Московии: «Все они называют себя холопами (Chlopi), то есть рабами государя… Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе».
Однако подобные ордынские порядки и нравы, привившиеся в Москве и определившие во многом облик средневекового москвитянина, совершенно не приживались в других, вольных русских городах. Тогда Москва, опираясь на ордынскую мощь, фактически объявила войну всей Руси. Лидером альтернативной, свободной русской цивилизации оставался Великий Новгород — неудивительно, что основной удар был направлен именно на него. Даже через сто лет после снятия вечевого колокола Иваном III, москвичи все еще не могли успокоиться и совершили новый набег, перед которым меркнут даже ужасы войн ХХ века. Иван Грозный со своим полутатарским войском окружил Новгород и шесть недель методично грабил и убивал всех подряд. Костомаров так описывает картины этого садизма (хотя де Саду такое и не снилось):
пытали, мучили, жгли и убивали, жен и детей бросали с моста в Волхов. Приближенные царя ездили в лодках и копьями или рогатинами подхватывали выплывавших людей и снова бросали их в воду. Обагрились волны Волхова кровью мучеников, и протекшие с тех пор столетия не очистили их. Народное предание до сих пор считает красноватый оттенок воды в Волхове у Новгорода следствием лютых казней Ивана Грозного.
Это был настоящий акт геноцида, направленный против своих же соплеменников и единоверцев. Тогда погибло не менее 60 тысяч человек, многие новгородцы были насильственно переселены в Московию и лишены всяких гражданских прав, а их дома заняли холопы московского царя. Москва, таким образом, на века закрепила за собой статус «мирового жандарма» над Русью, жестоко преследуя повсюду любое проявление традиционной русской вольности — и даже не столько из карательных соображений, как это делали татары, а просто из соображений устрашения.