Ни Дэтт, ни остальные не сказали ничего. Жан-Поль продолжал говорить, пока из него не вышел пар.

– Я вам нужен, – заявил он наконец Дэтту, но Дэтт в нем больше не нуждался, и все присутствующие это понимали.

– Роберт! – крикнул Дэтт.

Не знаю, прятался ли Роберт в шкафу или в трещине пола, но он появился мгновенно, оказавшись тем самым водителем трактора, что стукнул одноухую собаку. Он был высоким и широкоплечим, как Жан-Поль, но на этом сходство кончалось: Роберт казался сделанным из тикового дерева, в то время как Жан-Поль – из папье-маше.

Сразу позади Роберта встала женщина в белом переднике. Теперь, когда они стояли рядом, стало заметно семейное сходство: Роберт явно был ее сыном. Он прошел вперед и остановился перед Дэттом с видом человека, который ждет, что его наградят медалью. Старуха стояла в дверях, крепко сжимая в руках дробовик двенадцатого калибра – довольно потрепанный предмет антиквариата. Приклад его был обожжен и покрыт пятнами, а ствол проржавел, будто дробовик держали в луже. Именно такое оружие могло храниться в прихожей деревенского дома как средство против крыс и кроликов: некачественное массовое изделие, не претендующее ни на какой стиль. Но лично мне меньше всего хотелось, чтобы меня застрелили из такого ружья. Именно поэтому я вел себя очень, очень тихо.

Дэтт кивнул на меня, и Роберт, подойдя, обыскал меня легонько, но в то же время ощутимо.

– Ничего, – сказал он.

Роберт перешел к Жану-Полю, в костюме которого обнаружился автоматический маузер калибра 6.35. Роберт понюхал оружие, открыл его, высыпал на ладонь пули и передал пистолет, магазин и пули Дэтту. Дэтт взял их так, словно это было нечто вроде вируса, и неохотно опустил к себе в карман.

– Уведи его, Роберт, – приказал Дэтт. – Он здесь слишком шумит. Терпеть не могу, когда люди кричат.

Роберт кивнул и повернулся к Жану-Полю, сделав движение подбородком и издав щелчок вроде того, каким подбадривают лошадей. Жан-Поль тщательно застегнул свой пиджак и пошел к двери.

– Теперь пора подавать мясное блюдо, – сказал Дэтт женщине.

Та улыбнулась, скорее, из уважения, чем из-за того, что ей было смешно, и удалилась, пятясь. Дуло исчезло последним.

– Уведи его, Роберт, – повторил Дэтт.

– Может быть, вы считаете, что вам это сойдет с рук, – серьезно сказал Жан-Поль, – но вы узнаете…

Последних слов не было слышно, потому что Роберт тихонько протолкнул его в дверь и закрыл ее.

– Что вы собираетесь с ним делать? – спросила Мария.

– Ничего, моя дорогая. Но он становится все более и более надоедливым. Пора преподать ему урок. Мы должны его напугать, так будет лучше для всех.

– Ты собираешься убить его, – сказала Мария.

– Нет, моя дорогая. – Он стоял у камина и ободряюще улыбался.

– Нет, собираешься, я чувствую.

Дэтт, повернувшись к нам спиной, поиграл стоявшими на камине часами, нашел ключ и начал заводить часы. Раздалось громкое пощелкивание.

Мария обернулась ко мне.

– Они убьют его? – спросила она.

– Думаю, что да, – ответил я.

Она прошла через комнату к Дэтту и схватила его за Руку.

– Ты не должен его убивать, – взмолилась она. – Это слишком ужасно. Пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, отец, не делай этого, если любишь меня.

Дэтт отечески обнял ее, но ничего не сказал.

– Он замечательный, – умоляла Мария. – Он никогда не предаст тебя. Скажите ему, – попросила она меня, – он не должен убивать Жана-Поля.

– Вы не должны его убивать, – сказал я.

– Вам следует более убедительно мотивировать свою просьбу, – сказал мне Дэтт и потрепал Марию по плечу. Если наш друг может предложить нам, как гарантировать молчание Жана-Поля, то я соглашусь.

Он ждал, но я ничего не сказал.

– То-то же, – сказал Дэтт.

– Но я люблю его, – просила Мария.

– Это ничего не меняет, – ответил Дэтт. – Я ведь не полномочный представитель Господа Бога. У меня нет ни нимба, ни цитат для распространения. Он мешает – не мне, но тому, во что я верю: он мешает потому, что он глупый и злопамятный. Я уверен, Мария, что, окажись даже ты на его месте, это ничего бы не изменило.

Мария перестала умолять. Она вдруг обрела то ледяное спокойствие, которое бывает в женщинах перед тем, как они пускают в ход свои когти.

– Я люблю его, – сказала Мария тоном, как будто это означало, что его не следует наказывать ни за какие проступки, кроме неверности. Она взглянула на меня. – Это по вашей вине я здесь.

Дэтт вздохнул и вышел из комнаты.

– И это ваша вина, что он в опасности, – продолжала она.

– Хорошо, – сказал я, – обвиняйте меня, если хотите. «У меня душа такого цвета, что пятна на ней не видны».

– Вы не можете им помешать? – спросила она.

– Нет, – ответил я ей, – это не тот фильм.

Лицо Марии исказилось так, словно ей в глаза попал дым сигареты. Дым был густым, и она начала рыдать. Ее горе не было притворным, когда слезы выдавливают из глаз уголком крошечного кружевного платочка и одновременно краешком глаза наблюдают в зеркало за тем, как это выглядит. Она рыдала, и лицо ее осунулось. Рот запал, кожа сморщилась. Отвратительное зрелище и отвратительный звук.

– Он умрет, – сказала она странным слабым голосом.

Не знаю, что случилось потом. Не знаю, начала ли Мария двигаться до прозвучавшего выстрела или позже, как не знаю, в самом ли деле Жан-Поль бросился на Роберта, о чем тот позже сказал нам. Но я стоял непосредственно за спиной Марии, когда она открыла дверь. Автоматический пистолет сорок пятого калибра – мощное оружие. Первый выстрел ударил по кухонному столику, пробив столешницу и разбив полдюжины тарелок. Они еще падали, когда прозвучал второй выстрел. Я услышал, как Дэтт кричит насчет своих тарелок, и увидел, что Жан-Поль раскачивается, как волчок. Потом он упал на кухонный стол, поддерживая себя рукой и глядя на меня широко раскрытыми глазами. Лицо его искажала гримаса ненависти и боли, щеки были раздуты, как будто он высматривал место, где бы его могло вырвать. Он ухватился за свою белую рубашку и потащил ее из брюк. Он дернул ее так сильно, что пуговицы оторвались и покатились по комнате. Теперь у него в руке был зажат большой клок рубашки, и он затолкал его в рот, как фокусник, выполняющий трюк под названием «как проглотить мою белую рубашку». Или «как проглотить рубашку в розовую крапинку». «Как проглотить мою розовую рубашку, мою красную, мою темно-красную рубашку». Но ему так и не удалось выполнить этот трюк. Клочок ткани выпал изо рта, и кровь полилась ему на подбородок, окрасив зубы в розовый цвет, закапала на шею и испортила рубашку. Он стал на колени, как будто для молитвы, но упал на пол лицом вниз и умер, не произнеся ни слова, и ухо его прижалось к полу так, словно он прислушивался к стуку копыт, уносивших его в другой мир.

Он был мертв. Трудно ранить человека из пистолета сорок пятого калибра: вы либо промажете, либо разнесете его на части.

В наследство умершие оставляют нам свои скульптурные изображения – в полный рост, которые лишь отдаленно напоминают живые оригиналы. Окровавленное тело Жана-Поля мало походило на него живого: тонкие губы сжаты, и только на подбородке был по-прежнему нелепо торчал кружок лейкопластыря.

Роберт был ошеломлен. Он в ужасе смотрел на свой пистолет. Я подошел к нему и отобрал оружие.

Я сказал:

– Вам должно быть стыдно.

Дэтт повторил эти слова.

Неожиданно дверь отворилась, и в кухню вошли Гудзон и Куан. Прямо перед ними лежало тело Жана-Поля – смесь из крови и внутренностей.

Все молчали, ждали, пока заговорю я. Я вспомнил, что только я один держу оружие.

– Я забираю Куана и Гудзона и уезжаю, – сказал я.

Через открытую дверь в холл просматривалась часть библиотеки. Стол был задавлен научной документацией, фотографиями, картами, засохшими растениями с большими этикетками на них.

– О нет, вы этого не сделаете, – сказал Дэтт.

– Я должен вернуть Гудзона в целости и сохранности, потому что таковы условия сделки: Информацию, которую он сообщил Куану, нужно передать китайскому правительству, иначе не было смысла ее получать. Поэтому я обязан забрать и Куана тоже.