Жан-Поль спросил:
– Где сейчас этот математический гений? Я бы дорого дал за ее совет. Возможно, мне бы удалось улучшить технику общения с женщинами.
– Тебе бы не удалось, – сказала Мария. Она говорила цинично, не выказывая никаких чувств. – Твоя техника слишком совершенна. Впервые встречая женщин, ты льстишь им. Потом, когда решаешь, что время пришло, начинаешь подрывать их веру в себя, довольно умно и сочувственно отмечая их изъяны – до тех пор, пока они не начинают думать, что ты, должно быть, единственный мужчина, который снизошел до них. Ты разрушаешь женщин эрозией, потому что ненавидишь их.
– Нет, – возразил Жан-Поль. – Я люблю женщин. Я слишком люблю всех женщин, чтобы отвергнуть их, женившись на одной.
Он засмеялся.
– Жан-Поль считает своим долгом быть в распоряжении всех девушек от пятнадцати до пятидесяти, – тихо сказала Мария.
– Тогда ты скоро выйдешь за пределы моей активности, – заметил Жан-Поль.
Свечи догорали, и теперь их свет сквозь соломенного цвета вино золотом сиял на лицах и на потолке.
Мария потягивала вино. Все молчали. Она поставила рюмку на стол и встретилась глазами с Жаном-Полем.
– Мне жаль тебя, Жан-Поль, – сказала она.
Служанка внесла рыбное блюдо и подала каждому sole Dieppoise,[57] соус был густым и посыпан креветками и грибами. С нежным запахом рыбы смешивался запах горячего масла. Служанка удалилась, сознавая, что ее присутствие прервало разговор.
Мария выпила немного вина и, поставив рюмку, посмотрела на Жана-Поля. Тот не улыбался. Когда она заговорила, голос ее был мягким, из него ушла вся горечь.
– Когда я говорю, что мне тебя жаль, Жан-Поль, с твоими бесконечными любовными успехами, ты можешь надо мной смеяться. Но позволь сказать: краткость твоих отношений с женщинами является следствием твоей недостаточной гибкости. Ты не умеешь приспособиться, измениться, улучшиться, наслаждаться каждый день новым. Твои требования постоянны и становятся все уже. Все должны приспосабливаться к тебе, другого пути нет. По этой же причине разрушаются браки, и мой брак в том числе. И наполовину это моя вина: двое людей становятся неизменными в своих привычках, как растения. Антитезой такого чувства является любовь. Я полюбила тебя, Жан-Поль. Любить – значит, впитывать новые идеи, новые чувства, новые запахи, вкусы, новые танцы; кажется, даже вкус воздуха становится другим. Вот почему неверность является таким шоком. Жена, привыкшая к сырой, безжизненной рутине брака, неожиданно освобождается любовью, и муж ее в ужасе от происшедшей перемены, ибо, точно так же, как я сама почувствовала себя на десять лет моложе, мой муж показался мне на десять лет старше.
Жан-Поль спросил:
– А сейчас ты видишь таким меня?
– Именно. Просто смешно, как я некогда беспокоилась из-за того, что ты моложе меня. Сейчас ты вовсе не моложе меня. Ты старомоден. Теперь, когда я больше не люблю тебя, я это вижу. Ты старше двадцати восьми лет, а я молоденькая девочка тридцати двух лет.
– Ты ведьма.
– Мой бедняжка. Не сердись. Подумай о том, что я тебе сказала. Раскрой свою душу. Раскрой свою душу – и ты найдешь то, чего хочешь: как вечно быть молодым человеком.
Жан-Поль посмотрел на нее. Он был не столь сердит, как я ожидал.
– Возможно, я пустой самодовольный дурак, – сказал он. – Но когда я встретил тебя, Мария, я действительно тебя полюбил. Пусть мое состояние длилось не больше недели, но для меня оно было реальностью. Это был единственный раз в моей жизни, когда я поверил, что способен на что-нибудь стоящее. Ты была старше меня, но мне это нравилось. Я хотел, чтобы ты указала мне путь из глупого лабиринта жизни, которую я вел. У тебя высокий интеллект, и ты, думал я, сможешь указать мне, ради чего стоит жить. Но ты подвела меня, Мария. Как и все женщины, ты слабовольна и нерешительна. Ты можешь быть верна лишь на время и лишь тому, кто рядом с тобой. Ты не приняла ни одного правильного решения в своей жизни. Ты никогда по-настоящему не хотела быть сильной и свободной, никогда в жизни не совершила ни одного решительного поступка, в который сама бы по-настоящему верила. Ты марионетка, Мария. И многие кукловоды ссорятся из-за того, чтобы тобою управлять. – Последние его слова были резкими и горькими, и он пристально смотрел на Дэтта.
– Дети, – пожурил Дэтт. – Именно сейчас, когда нам так хорошо вместе, вы ссоритесь.
Жан-Поль улыбнулся своей улыбкой кинозвезды.
– Выключите свое обаяние, – сказал он Дэтту. – Вы всегда снисходительно относитесь ко мне.
– Если я сделал что-нибудь обидное… – Дэтт поднял брови и, не закончив предложения, оглядел своих гостей, изображая, как трудно даже представить такое.
– Вы думаете, что можете меня включать и выключать по своему усмотрению, – сказал Жан-Поль. – Вы думаете, что можете относиться ко мне, как к ребенку. Но так не пойдет. Если я от вас уйду, то у вас будут большие неприятности. Если бы я не сообщил вам информацию о налете Люазо на клинику, вы теперь были бы в тюрьме.
– Может быть, да, – прищурил глаза Дэтт, – а может быть, и нет.
– О, я знаю, вы хотите, чтобы люди этому верили! – воскликнул Жан-Поль. – Я знаю, вам хочется, чтобы люди думали, будто вы работаете на французскую разведку и на секретный отдел правительства, но мы с вами знаем истинное положение вещей. Я вас спас. Дважды: один раз с Анни, другой раз с Марией.
– Мария спасла меня, – возразил Дэтт, – если меня вообще кто-нибудь спас.
– Ваша драгоценная дочь, – выкрикнул Жан-Поль, – годится только для одного. – Он цинично улыбнулся. – И более того, она вас ненавидит. Она сказала, что вы гадкий и злой. Вот как сильно она хотела вас спасти до того, как я все-таки убедил ее это сделать.
– Ты сказала так обо мне? – спросил Дэтт Марию, но, когда та собралась ответить, поднял руку. – Нет, не отвечай. Я не имею права задавать тебе такой вопрос. Мы все говорим в гневе слова, о которых позже сожалеем. – Он улыбнулся Жану-Полю. – Расслабься, мой друг, и выпей еще рюмку вина.
Дэтт наполнил рюмку Жана-Поля, но тот ее не взял. Дэтт указал на нее горлышком бутылки.
– Пей. – Он взял рюмку и протянул Жану-Полю. – Выпей и скажи, что эти черные мысли вовсе не то, что ты на самом деле думаешь о старом Дэтте, который столько для тебя сделал.
Жан-Поль взмахнул кистью руки. Возможно, ему не нравилось, когда ему говорили, что он чем-то обязан Дэтту. Он схватил пустую рюмку и запустил ее через стол, выбив из рук Дэтта наполненную. Та, опрокинувшись, покатилась по столу, сбивая рюмки, как кегли, и заливая скатерть и приборы холодной светлой жидкостью. Дэтт встал, неловко отряхивая жилет салфеткой. Жан-Поль тоже встал. В наступившей тишине слышалось только бульканье вина, выливавшегося из бутылки.
– Salaud![58] – сказал Дэтт. – Ты нападаешь на меня в моем собственном доме! Ты, casse-pieds![59] Ты оскорбил меня в присутствии моих гостей и ударил меня, когда я предлагал тебе вино! – Он слегка ударил себя в грудь и швырнул влажную салфетку через стол в знак того, что обед не может быть продолжен. Приборы печально звякнули. – Тебе нужно преподать урок, – холодно заключил Дэтт. – И ты его получишь, притом немедленно.
Жан-Поль наконец-то понял, какое осиное гнездо в голове Дэтта он растревожил, но выражение его лица оставалось упрямым и вызывающим, хотя не надо было быть большим психологом, чтобы понять: он сожалеет о том, что сделал.
– Не прикасайтесь ко мне, – сказал Жан-Поль. – У меня, как и у вас, тоже есть могущественные друзья, и я могу погубить вас, Дэтт. Я знаю все о вас, об Анни Казинс и о том, почему она была убита. Есть в этом деле кое-что, чего вы не знаете. А еще больше есть такого, что хотела бы узнать полиция. Дотроньтесь до меня, вы, старая жирная свинья, – и вы умрете, и это так же верно, как то, что девушка мертва. – Он оглядел всех нас. Лоб его был влажен от напряжения и беспокойства. Ему удалось выдавить из себя мрачную улыбку. – Только дотроньтесь до меня, только попробуйте!..