– Неужели, в самом деле? Ни одного? – поразилась Юджиния. Она машинально развязала платок, распустила пояс на юбке, потом взялась за пуговицы на блузке. – Тогда что же вы учили?

– Это ведь военно-морское училище, Юджиния, а не школа для поэтов.

– Гм, – нахмурилась Юджиния, бросив блузку на стул. – Совсем ни одного?

Браун засмеялся и шагнул к ней.

– Ни одного, – произнес он и развязал ленточки на ее сорочке. – Я знаю несколько стихов, но не уверен, что это то, что тебе нужно. – Сорочка упала на пол.

– Я, кажется, сойду с ума. Не могу вспомнить, – внезапно горячо заговорила Юджиния, как будто долго отсутствовала и вдруг снова увидела себя в этой комнате, почувствовала, что с ней рядом Джеймс, ощутила, как покойно и тепло в его объятиях. – Это стихотворение Роберта Браунинга… Я понимаю, что сейчас не время… что я веду себя совершенно не романтично, но…

– Хорошо, скажи мне, о чем оно, – проговорил он, целуя ее в шею. – Нельзя, чтобы ты отвлекалась не на то, что нужно.

Но Юджиния вряд ли слышала его. Мысли ее опять поплыли в другом направлении. Она пробежала пальцами по плечам Брауна, потом по груди, но пальцы двигались сами по себе, и она почти не чувствовала тех любовных импульсов, которые они посылали в ее мозг. Голова была занята другим, романтика может подождать.

– Это о Наполеоне, – сказала наконец Юджиния, – и битве у местечка Ратисбон.

– Ты права, – улыбнулся Браун, наблюдая, как на ее лице появилась тень озабоченности. – Это совершенно не романтично…

– Но меня волнует эта строчка… где-то в конце, по-моему… и я не могу вспомнить… Что-то… что-то о молоденьком мальчике, который прискакал сообщить о битве… и он был… или он сказал… Но вот эту часть я и забыла… Ай, ну что это я… – оборвала себя Юджиния и рассмеялась. – Как ты только терпишь меня, Джеймс?

Она обвила руками его шею и заглянула в его голубые глаза.

– Там в конце стихотворения что-то такое, что мне кажется каким-то предзнаменованием, чем-то вроде предупреждения, и я чувствую… Ну, как бы это сказать… Я когда-то помнила конец стихотворения, но сейчас начисто забыла…

Браун погладил Юджинию по волосам, ото лба к затылку, потом стал повторять это движение ласково и ритмично. Его руки источали тепло и покой.

– Ты никогда не относился ко мне серьезно, – попыталась она возразить, хотя все ее тревоги, все ее страхи показались ей такими далекими, такими несущественными, как кружащиеся в углу на солнце пылинки.

– Я люблю, когда ты делаешь так, – наконец сказала она, и он продолжил ласкать ее лицо, шею, плечи.

Юджиния поцеловала его в шею, кончики пальцев, уши, губы, каждый раз задерживаясь, затаив дыхание, словно там было крошечное существо, кто-то, кого нужно беречь, согревать и лелеять. И ей показалось, что их тела, ее и Брауна, создали новую, общую для обоих жизнь, что, стоя на освещенном огнем полу, они двигались, как единое существо, отбросив страхи и сомнения, словно они всего лишь мусор, уносимый течением.

«У тебя теплая кожа, – говорило одно тело. – А у тебя она жесткая, – отвечало другое. – Здесь, где я ласкаю тебя рукой, жарко, как в печке». Тела сделались скользкими и влажными, они соединялись, разъединялись, переворачивались, и так снова, и снова, и снова, и Юджиния думала, что все ею сделанное, попробованное и прочувствованное было новым и совершенно не похожим ни на что открытием. У нее не возникало никаких сомнений, она не колебалась, потому что этот человек не был для нее чужим. Он был частью ее самой, и она знала, что они с Джеймсом стали единой душой.

Кровать отбрасывала на стену темную тень, похожую на мост, и над ней струились узенькие золотые полоски света. Полоски плясали, как джинны, устремляясь к потолку. Они кружили по комнате, как картинки из волшебного фонаря. Они были серебряными и медными, они блестели и сверкали, они с такой же легкостью взмывали вверх, с какой стремительно падали.

– Джеймс, – бормотала Юджиния. – О Джеймс…

ГЛАВА 18

Джинкс никогда не забудет, как упала ее мама. Все произошло очень быстро. Они спокойно ехали по саванне, у всех было отличное настроение, все подшучивали друг над другом, махали над головой метелками травы, и вдруг мама предложила:

– Ну, кто хочет наперегонки до вершины холма? Джеймс? Лиз? Джинкс? – и, не дожидаясь ответа, пустила лошадь в галоп.

Наклонившись вперед, казалось, слившись с конем, она скакала вверх по склону. Это было прекрасное зрелище, и Джинкс запомнит на всю свою долгую жизнь, как она думала, что никому не сравниться с ее мамой, и каким несправедливым показалось то, что случилось в тот безоблачный день.

Что-то напугало лошадь: то ли выскочивший из-под копыта камень, то ли шорох скользнувшей в траве змеи, то ли жужжание двух маленьких крылышек – и она отпрянула в сторону, а мама, как будто у нее были крылья, взлетела в сторону гребня холма. Она падала целую вечность. Казалось, Юджиния не упадет или не сможет упасть, а будет лететь и лететь, пока не опустится на мягкую, приветливую, залитую солнцем землю.

Джинкс, Лиззи и лейтенант Браун смотрели и не двигались, словно приросли к месту. Потом лейтенант Браун пришпорил коня, крикнул девочкам не двигаться и понесся по равнине. Сначала Лиззи, потом Джинкс не послушались его, хлестнули лошадей и пригнулись пониже в седле, а их мама все еще продолжала танец в воздухе.

Она была похожа на банное полотенце, которое бросили с дамбы, или на болтающуюся по ветру простыню на бельевой веревке. На все что угодно, но только не на реальную женщину. Но, понукая своего коня бежать быстрее и быстрее, Джинкс знала, что мама ее настоящая, реальная, что падать больно, и с каждым вдохом вспоминала, что, упав с лошади, люди могут умереть или так сломать кости, что никогда больше не смогут, двигаться.

– Мама! Ой, мама! Ой, мама! – кричала Джинкс, но ее слова тонули в топоте копыт и зловещем свисте ветра.

Юджиния смотрела на гребень холма так сосредоточенно, что когда лошадь споткнулась и она начала сползать с седла, то в первый момент не поняла, что случилось. Они так хорошо ехали, потом поскакали к месту с прекрасной травкой, и вдруг ни с того ни с сего она взлетела в воздух. Понадобилось время, чтобы она поняла, что сброшена лошадью. Деревья, усыпавшие склон холма у его гребня, выглядели такими же, кустарник с шипами по-прежнему стоял ощетинившимся кружком, и солнце, как и раньше, сверкало сквозь длинные, свернувшиеся в трубочку листья.

Затем тени изменились, наклонившись в другую сторону, и Юджиния поняла, что падает. «Нужно втянуть голову, – сказала она себе. – В момент удара нужно покатиться по земле. Нужно не удариться о тот камень и не попасть в тот куст». Земля приближалась и приближалась, и вопреки всем своим разумным рассуждениям, Юджиния вытянула руки вперед, а голову откинула назад, будто готовилась к любовным объятиям.

Лейтенант Браун видел, как Юджиния ударилась о землю. Его конь уже взлетел на гребень холма, девочки следовали за ним. «Мама!» – слышал он их пронзительный крик, но остановиться не было времени. Юджиния грузно опустилась на землю, словно это был мешок с бельем, скинутый с телеги у прачечной, и осталась лежать неподвижно.

Никогда Юджиния не слышала такого громкого звука. Она думала, что он поднимет в воздух черные тучи растревоженных ласточек или сдвинет с места скалы на дальних холмах и они посыпятся вниз, она ожидала, что затрясется земля. Но это был всего лишь звук удара ее тела о землю.

Она лежала на земле, не двигаясь, и сначала в воздухе не раздавалось ни звука, даже муравей не бежал своей дорогой в траве. Потом вдруг сразу все пришло в движение. Рядом с ней стоял Джеймс. Она видела его ботинки – на них осела пыль, и виднелись пятна от пены, падавшей из пасти лошади. Он встал на колени, и она увидела его лицо. Почувствовала его руки на своей шее. «Пожалуйста, не двигай меня», – хотелось ей сказать, но она не могла.