— Не можно девичью честь ронять, Диночка. Вот я о себе скажу. Уж на что Дмитро жених мой, при тебе сватался и матерь мою просил. Но нет того промеж нами, чтобы до поцелуев себя допустить. А что ж Дмитро? Не хлопец разве? Попробовал один раз, тай закаялся! А после сам смеялся: «Ты, говорит, мне такую блямбу на щеке присадила, что перед коровами совестно». А что, думаешь, не жалко мне было бить его? Еще как жалко. Ударила, а у самой сердце зашлось.

Федорка так глубоко вздохнула, что даже намисто на ее шее тихонько звякнуло. Динка усмехнулась и ничего не сказала. Перед глазами ее, словно в тумане, проплыл влажный от росы луг, закачались на нем в разные стороны белые, красные и синие головки цветов и вдруг словно под острой косой полегли ровными, мертвыми грядами. У Динки дрогнуло сердце, она провела рукой по лбу и тихо спросила усталым, погасшим голосом:

— А любовь, Федорка, разве не дороже всего любовь?

Глаза Федорки засветились неизъяснимой нежностью.

— А як же, Динка, голубка моя. Любовь дороже отца с матерью. Только себя соблюдать надо. Хлопца нам слухать нечего, хлопец перед нами орлом летае, силу свою показуе, его така стать! А наша стать — девичья честь. А где есть честь, там и любовь есть! — твердо закончила Федорка.

— Ау! Ау! Динка!.. — донесся от террасы голос Мышки.

Динка уловила в нем расстроенные нотки и заторопилась.

— Пойдем, — сказала она. — Я забыла, что там пришел кто-то, а Мышке, верно, пора в госпиталь собираться!

— Пойдем, пойдем, — заспешила и Федорка, оглядываясь на хату Ефима. — Вон вся кумпания сюда идет! Ефим, Леня твой да Дмитро. И солдат Ничипор на костыльках шкандыбае…

— Тот солдат? — вспомнив разговор в первый день приезда, машинально спросила Динка.

— Тот, тот. Только я на него не обижаюсь больше, вин меня поважае. А як посадила я своему Дмитро под глазом блямбу, так и зовсим стал Федорой Ивановной звать! — Федорка лукаво блеснула глазами и, прикрыв фартуком лицо, рассыпалась дробным смехом.

— С ума вы все сошли! — засмеялась и Динка. — Да кто ж солдату сказал?

— Не знаю. Это дело коло хаты было, може, сам бачил, а може, Дмитро похвалился…

— Ну и ну… — удивленно протянула Динка.

Девочки подошли к терраске. Мышка, уже одетая в форму сестры милосердия, укладывала в чемоданчик свои медикаменты. В ее взгляде Динка уловила упрек и раздражение.

— Где ты ходишь с самого раннего утра? И Лени нет… Тут гости к тебе пришли. Ефим Леню искал, — сдерживаясь, сказала Мышка.

Но Динка не успела ответить. С перил террасы соскочил Жук.

— Здравствуйте! — Он вежливо подал руку ей и Федорке.

— Здрасте, — развалясь на стуле, процедил другой хлопец, чуть повернув в сторону вошедших круглую, как шар, голову с короткими густыми волосами, словно обшитую огненно-рыжим мехом. На его лобастой физиономии в длинных рыжих ресницах, как в дорогой оправе, блестел голубой глаз, другой глаз был затянут бельмом. Мощные плечи, короткие ноги и вся приземистая фигура развалившегося на стуле хлопца внушали отвращение.

«Квазимодо», — быстро подумала Динка.

— Бычий Пузырь, — усмехнувшись, представил Жук.

— Здрасте, — склонив набок голову и оглядывая девочек здоровым глазом, повторил хлопец и, не поднимаясь со стула, протянул руку.

Динка сжала за спиной руки и бросила быстрый взгляд на сестру, которая с улыбкой сожаления взирала на эту сцену.

— Встань! — крикнул Жук и с силой толкнул Пузыря ногой, но Федорка опередила его.

Остановившись перед хлопцем и втиснув в бока кулачки, она язвительно сказала:

— А ты что ж развалился, як трухлява колода посреди поля? Може, ты великий пан и не подобае тоби перед девчатами на ножки привстать, а може, ты несчастна калека безногая, дак я тоби помогу. Га?

Пузырь, уставившись на Федорку единственным, сверкающим, как в драгоценной оправе, глазом, не спеша встал.

— Тебе меня не поднять, — лениво сказал он, склонив набок голову. — А вот я тебя одним мизинцем на тот дуб закину!

— Эге! Далэко куцому до зайца! — засмеялась Федорка.

— Далэко? — Пузырь крепко уперся в пол босыми ступнями и засучил рукава.

— Хватит! — подскочил к нему Жук. — Хватит, говорю! Развалился, как свинья. Да еще и фасон жмет! Знал бы, не брал тебя с собой!

— А которая с них Горчица? — вместо ответа спросил Пузырь, переводя взгляд с Федорки на Динку.

— Я Горчица! — отодвинув Федорку, сказала Динка.

— Ты? — обрадовался хлопец и, взяв обеими руками руку Динки, осторожно пожал ее. — Мы тебе ягод насобирали. Все трое собирали: Ухо, Иоська и я… Цыган, дай ей корзинку! Любишь ягоды? — с ребячливой радостью спросил он, беспомощно выгибая шею, чтобы заглянуть Динке в глаза.

— Спасибо, — ласково сказала Динка и улыбнулась поймавшему ее взгляд единственному глазу, стараясь не замечать второго.

Пузырь вдруг загоготал от удовольствия и, топчась, как медведь, на одном месте, обратился к Мышке:

— А ну, хозяйка, дай топор! Я вам все дрова переколю! Некуда мне силу свою девать!

— Ну что ж, переколи! — просто сказала Мышка. — Иди вон к сараю! Там и дрова и топор.

Пузырь пошел. По дороге он подхватил на руки бешено огрызающегося Волчка и, подняв его ухо, что-то пошептал в него, потом поцеловал черный собачий нос и спустил притихшего Волчка на землю.

— Меня ни одна скотина не тронет. Я для нее слово такое знаю, — заявил он, глядя на встревоженных его выходкой хозяев.

Глава тридцать третья

СОВЕЩАНИЕ НА ТЕРРАСЕ

— А то что за хлопцы? — спросил Ефим, завидев еще издали на терраске чужих людей.

— Да это Динкины знакомые. Ничего, хорошие мальчишки, босяки из города! — поспешил объяснить Леня.

— Хорошие босяки, значит… Это как же понимать, га? — усмехнулся Ефим, приглаживая курчавую голову.

— Одним словом, не языкатые, зря болтать не будут… Да у нас и секрета особого нет! — засмеялся Леня.

— Секрет обнокновенный: обида бедноте. Ну, пусть послухают, вреда не будет от этого, — согласился Ефим.

Рядом с Ефимом шел солдат Ничипор. Опираясь на костыли и мягко вспрыгивая на ходу, он шел, опустив вниз голову и как бы разглядывая культяпку правой ноги с подвязанной выше колена штаниной. Из-под теплой бараньей шапки на темное, словно продымленное порохом лицо сползали мелкие капли пота. На щеках и около носа чернели крупные, как дробь, ямки. Солдат был уже немолод, но, несмотря на то что он был калекой, во всей его фигуре чувствовалась военная выправка. Сбоку солдата шел Дмитро; в его безусом лице и в круглых карих глазах были важность и достоинство взрослого мужика, не привыкшего тратить свое время на пустую болтовню.

Войдя со всей этой компанией на террасу, Ефим просто сказал:

— Ну, кто не знаком, знакомьтесь, и перейдем к делу!

Солдату придвинули стул, остальные сели кто куда.

— Ну, значит, такое дело у нас вышло, — начал Ефим. — Прибегли ко мне ранком бабы. Голосят, ничего не поймешь.

— Ой, а что в экономии було!.. Собралися бабы около коровника, кричат, плачут, требуют пана. А Павлуха та Матюшкины нияк их до пана не допускают! — быстро-быстро затараторила Федорка, но Дмитро поднял на нее суровый взгляд.

— А ну помолчи, когда старшие говорят!

И Федорка, притиснувшись спиной к перилам, моментально закрыла рот.

— Ну, я это дело давно знал, только не хотел зря народ мутить, — начал опять Ефим. — А дела такие, что задумал наш пан продавать своих коров. Ну, известно людям, что коровы у пана породистые, молока дают много, купить, значит, всем охота. И цену пан положил подходящую, без запроса… А кто купит? У бедноты какие гроши? Ну, значит, собрались кулаки, давай записываться. Кому две коровы, кому три, за наличный расчет. А бедняцкому населению обидно это. Побегли наши бабы до Павлухи. Дай, говорят, на выплат хучь солдаткам, вдовам с сиротами, у них мужья на войне побиты. Мы, говорят, все равно на пана работаем, так ты нам не плати, а засчитай эти гроши за коров. Ну, Павлуха, известно, давай насмешки над ними строить. Кулачье тоже стоит смеется. Вы, говорят, раньше клад выройте, а тогда и приходите! Ну, бабы в слезы — и к пану, а пан и разговаривать не хочет, обеими руками отмахивается. У меня, говорит, по всем хозяйским делам приказчик Павле, идите к нему, а я этим делом сам не займаюсь.