Изменить стиль страницы

Глава тридцать вторая

НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ И ЛЮДИ…

— Ау, Леня! — чуть доносится от террасы слабенький голос Мышки.

— Эгей, гей, Динка! — звонко перебивает его крепкий, задорный голос Федорки.

Белый платочек ныряет в зелени кустов, в густом малиннике, около пруда. То дальше, то ближе слышится голос Федорки в разных уголках хутора, но Леня и Динка не спешат. Они идут, крепко обнявшись и глядя в глаза друг другу… Сегодня вся земля, как прекрасный необитаемый остров, принадлежит только им. На свете нет даже Пятницы, который мог бы неожиданно появиться из кустов, и самые умные слова не стоят тех волшебных слов, которые они говорят друг другу.

— Я люблю тебя…

— И я…

— Ты еще не знаешь, что такое любовь.

— Нет, я знаю… Только скажи мне, как она начинается?

— Я люблю тебя давно. Мне кажется, я родился с этой любовью…

— Как странно. Ведь меня тогда еще не было на свете.

— Все равно я уже любил тебя…

— И я пришла. Ведь это было чудо. А мы могли бы не встретиться.

— Нет-нет! Это не могло быть, я бы все равно нашел тебя!

— Никогда не встретиться… Как страшно! Поцелуй меня скорей. Как тогда…

— А что, если ты рассердишься?

— Я не рассержусь. Только не очень долго, а то у меня разорвется сердце…

Сердце, сердце… Откуда оно взялось, это сердце? Его как будто не было до сих пор, а теперь оно бьется и замирает, как на качелях.

— Эгей! Динка! Динка!..

Нет, они не слышат. В волосах Динки звенят луговые колокольчики, на губах ее чистый, как родниковая вода, сладкий, сладкий поцелуй. Так не целуются дети, потому что они еще не научились; так не целуются взрослые, потому что они давно разучились; так не целуются брат с сестрой, потому что у них не бьется сердце. Так целуются только те, кто впервые открыл чудо любви…

Но жизнь врывается и на необитаемый остров, взмахивая вышитыми рукавами, она выбегает на луговую тропинку.

— О! Дывысь! Я их шукаю, бегаю по всему хутору, а они идуть обнявшись, як жених з невестою!

— Федорка… — удивленно шепчет Динка.

— Федорка! — строго говорит Леня.

— Та я вже давно Федорка! Пошли до дому скорейше! Бо меня Ефим за вами послал! А на терраске одна Мышка. Да еще двое хлопцев. Да таки страшенны обои! — быстро говорит Федорка, фыркая в кончик платка.

— Страшенны? Кто же это? — спрашивает Динка, еще не оправившись от смущения.

— Кто такие? — хмурится Леня, идя сзади подруг.

— А я знаю, с откудова вы их взяли? Один такой черный-черный, блескучий, як той жук, а другой лобастый да рудый, аж горит! — хохочет Федорка.

— Рудый? — пожимает плечами Динка.

— Ну, рыжий по-вашему! Да не в них дело! Ходим скорей, бо зараз Ефим придет и с ним солдат Ничипор да мой Дмитро! На беседу до вас придут, або вы до их идите! Ефим казал, чтоб ты, Леня, пришел…

— А зачем? Что случилось? — тревожится Леня.

— Да говори же, Федорка. При чем тут хлопцы какие-то? И зачем мы Ефиму? — не понимает Динка.

— Хлопцы тут ни при чем… Тут дело другое… Да нехай Ефим сам расскажет. Только у нас в экономии такой гвалт стоит, что упаси бог! Бабы плачут, мужики с Павлухой ругаются, а Матюшкины, да Нефедовы, да Рудьковы на всех грозятся! Ой, горенько!.. — теребя концы платка, рассказывала Федорка. — Одним словом, пошли скорей, там всё узнаете! Федорка схватила Динку за руку и потащила ее за собой.

Все трое вышли на аллею, ведущую к дому.

— Ну, куда идти? — спросил Леня, оглядываясь на белевшую на пригорке хату Ефима. — К Ефиму или домой? Объясни ты толком, Федорка, звал нас Ефим или сам придет?

— А иди да спроси его! — огрызнулась вдруг Федорка. — Сказано, поговорить ему с тобой надо! Иди, иди! А мы тут обождем.

— Зачем? Я тоже пойду! — рванулась было Динка, но Федорка удержала ее за руку и, поведя бровями в сторону Лени, строго сказала:

— Нехай идет! У меня разговор до тебя есть!

— Какой разговор?

— А вот обожди…

Леня ушел. Проводив его глазами, Динка нетерпеливо обернулась к подруге:

— Ну, чего тебе?

Хорошенькое личико Федорки вдруг вытянулось, в глазах появилось горькое выражение укоризны.

— Вот хоть слушай, хоть не слушай, а хочу сказать тебе свое слово, скорбно начала она.

— Да что такое? Говори сразу! — подступила к ней Динка.

— И скажу… Все скажу, потому как не чужая ты мне людина, а подруга моя… И, кроме хорошего, ничего я от тебя не видела…

Ресницы Федоркн заморгали, кончик носа покраснел, зашмыгал. Она ухватила его двумя пальцами и отвернулась.

— Зараз, только нос выколочу…

Динка брезгливо сморщилась.

— Сколько раз я тебе говорила — носи платок! — сердито закричала она.

Федорка крепко высморкалась и вытащила из сборок широкой юбки свернутый вчетверо платок.

— Вот платок! — сказала она. — Только он чистый, и за каждым разом пачкать его нечего! — пряча обратно платок, заявила она и, глядя на Динку широко открытыми строгими глазами, добавила: — Ну, да дело не в платке. А ты вот что, мне скажи: брат тебе Леня или не брат?

— Ну, брат… — нехотя ответила Динка, пытаясь догадаться, к чему клонится этот разговор.

— Ну, а если брат, — ехидно сжимая губы, сказала Федорка, — так чего же ты с ним, как с женихом, целуешься?

— С каким еще женихом? У тебя все одно на уме! И во-первых, он мне не родной брат, а приемный! А во-вторых, ничего подобного! — вспыхнув, закричала Динка.

— Очень даже хорошо подобрано! Хиба я не бачила або ослепла? Без отрыву ты с ним целовалась! Я как выскочу на луг, так чуть дуба не дала…

— Федорка! — грозно зашипела Динка, чувствуя, как кровь отлила от сердца и бросилась ей в лицо. — Замолчи сейчас же! Это не твое дело! И если ты не замолчишь, я выгоню тебя!

Из-под опущенных ресниц Федорки медленно поползли слезы.

— Выгонишь? Ну, так тому и быть, только я не смолчу. Мне молчать совесть не велит.

— Да при чем тут совесть? Что ты пристала ко мне? — смягчаясь при виде ее слез, удивленно спросила Динка.

— А то, голубка моя, что хорошая дивчина не дозволит хлопцу целовать себя, аж пока замуж за него не выйдет!

— Тьфу ты! — с досадой стукнула себя по коленке Динка. — Да я об этом и не думаю вовсе! И он не думает! Ты с себя пример берешь! Так вы деревенские, а мы городские!

— А это все одинаково, что в деревне, что в городе! Добрая слава дивчине везде нужна. Добрая слава як белый цвет украшает, а худая как деготь прилипает. А у вас что ж получается! Жениться Леня не думает, а целоваться думает… А ты тоже. Нет, голубка моя, подружка моя кровная, я все скажу, а тогда и гони меня, як неугодна тебе стану… — снова всхлипнула Федорка и, видя нарастающий гнев Динки, заторопилась: — Ведь по всем селам знают тебя люди… Бегали мы с тобой, як малыми были, и на крестины и на свадьбы, гоняли по разным хатам, и гопака ты плясала, и песни пела…

— Ну при чем это? — резко оборвала Динка. — Знают, не знают — наплевать мне!

— Нет, Диночка, не можно плевать на людей. Они тебе злого не хотят, а языка тоже не удержат. Вот и в экономии бабы… Сколько раз бачили тебя с твоим Хохолком. Сидишь ты с ним на лисапеде, а люди и говорят: «Вон наша барышня Динка с женихом ездиет, катается. Хороший женишок, только молоденький, ну и она молоденькая дивчиночка, пошли им боже…» Вон как люди говорят. Да я и сама так думала. А сегодня, бачу, ты с другим хлопцем целуешься. Хоть брат он тебе, хоть сват, только одного выбирать надо, а если двум хлопцам голову морочить, так ни тебе, ни им добра не будет, и сама себя потеряешь.

Динка молча смотрела на Федорку. При первом упоминании о Хохолке гнев ее вдруг остыл и сердце сжалось от беспокойства. Вспомнилась ревность Лени и просьба его не ездить больше на велосипеде с Хохолком.

А Федорка говорила и говорила, утирая слезы и становясь все больше похожей на свою мать Татьяну, на старую, умудренную опытом женщину.

Глядя на нее, Динке хотелось плакать и смеяться, но она молчала и слушала.