— Ты куда? К Степану? — не отвечая на приветствие, живо спросил старик и поманил его пальцем, — Нету Степана… Полиция обыск у него сделала и увела.

— Совсем увели? — с замирающим сердцем спросил Ленька.

— Ну, как это узнаешь? При обыске ничего не нашли. Везде искали… Даже печку разворотили, а не нашли. Я нарочно вышел, как его вели. Думаю — может, сказать чего-нибудь человеку надо. И верно. Он еще с лестницы мне крикнул: «Скажи, говорит, Матвеич, что не по праву меня арестуют. Ничего у меня не нашли!» Так сам и сказал… — охотно рассказывал старик сапожник.

Ленька постоял около лестницы, держась за перила. Вспомнил осиротевшую Степанову кошку, вынул три копейки.

— Дедушка, там кошка Степана… заголодает теперь… Нате вот… Покормите ее, а я еще принесу денег как-нибудь…

— Прячь, прячь… Без тебя покормлю… — заверил сапожник и, суетливо вытирая руки о передник, вылез на двор. — Где она там?.. Кис, кис, кис!.. Ишь, бродит, хозяина кричит… Животная и та от полиции страдает…

Ленька вышел на улицу, чувствуя горькую опустошенность в сердце.

Второй раз в жизни терял он близкого человека. Но теперь уже Ленька не был девятилетним мальчиком, со слезами бродившим под стенами тюрьмы. Нет! Новый Ленька был старше; cуровый опыт жизни высушил его слезы вместе с горьким чувством потери другаподнял в его сердце бурю ненависти. И эта ненависть требовала действия.

Запахнув свой пиджак, Ленька зашагал к пристани. По дороге он купил на свои десять копеек пухлых румяных бубликов и, бережно рассовав их по карманам, поехал домой.

Глава сорок вторая

ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

Ленька подошел к Динкиному забору, когда уже начало смеркаться. Динка ждала… Мальчик еще издали увидел в зеленых пролетах забора ее светлое платье и помахал ей рукой. Чувствуя себя виноватым, что опять явился так поздно, он с тревогой и нежностью глядел на свою подружку; ему хотелось развеселить ее, сказать ей ласковые, утешительные слова, но сам он после пережитых волнений, поездок на пароходе и беготни по городу был душевно и физически разбит. И Динка, чувствуя это, не откликалась на слова и улыбки.

— Макака, миленькая! — прижав к щели серое от пыли лицо, тоскливо говорил Ленька. — Скучно тебе одной… Но вот погоди, я еще только раза три съезжу в город, а тогда все дни с тобой буду. Гулять будем, чай пить… Я и завтра пораньше вернусь, ладно?

— Ладно, — кивала головой Динка и молча, без улыбки глядела на него из щели, держась обеими руками за доски и напоминая маленького грустного зверька, посаженного за решетку.

— Макака, что ты такая? — спрашивал Ленька, и сердце его сжималось от жалости. В этой робкой, молчаливой девочке, покорно кивающей головой в ответ на его утешение, не было и тени прежней капризной, озорной, безудержно веселой и требовательной к нему Макаки, и Ленька с нарастающей тоской вглядывался в ее некрасивое, словно застывшее в одном выражении, такое незнакомое, но дорогое ему лицо, повторяя с горечью и тревогой: — Макака!.. Улыбнись хоть… засмейся… Подменили тебя, что ли?

— Нет, не подменили меня, Лень… Но все кругом подменили, — шепотом сказала Макака и, оглянувшись, указала глазами на свой дом.

— А что ж там у вас? Случилось что? — цепляясь за эту надежду, спросил Ленька.

— Нет, не случилось, а просто так как-то… Все стали отдельные. Я тоже отдельная, — серьезно ответила. Динка и, словно испугавшись наступающих сумерек, заторопилась: — Я пойду, Лень…

— Погоди… Не думай ты ни о чем… Завтра я рано приеду, тогда пойдем на утес, все расскажешь… Ладно?

Динка опять равнодушно кивнула головой и пошла.

— Макака! — окликнул ее на полдороге Ленька. — Вынеси мне нитки. Нитки… — прижав к щели лицо и вытянув губы, раздельно повторил он.

— Сейчас? — спросила девочка.

— Сейчас, сейчас! Я подожду тут, — закивал ей Ленька.

Динка ушла, потом вернулась и принесла катушку белых ниток:

— Я из приданого взяла… Отмотай себе на палочку, а то Катя искать будет.

Ленька отмотал ниток и отдал катушку:

— Положи где взяла, а то ругать тебя будут.

— Нет, — сказала Динка, пряча катушку в карман. — Меня давно никто не ругает. Всем некогда.

Ленька вернулся на утес поздно. Огня в своей пещере он никогда не зажигал, а в темноте делать было нечего. Сунув руку под камень, он ощупал заветные Степановы бумажки и, втянув на утес доску, лег.

«Для начала хоть десять штук возьму. А остальные тут спрячу… Аккуратней надо, чтоб ни одна бумажка зря не пропала. Люди за них головой рисковали… И, вспомнив Степана, он мысленно пообещал: — Все сделаю, как надо… Только я, Степан, в бублики вложу и ниткой для верности обмотаю… По своему способу…»

Ночь была короткой. Рассвет застал Леньку уже за работой, а первый пароход отвез его в город. На базаре было еще пустынно. Хлопали железные болты на дверях лавок, открывались рундуки, шли с корзинами торговки… На пристань съезжались возы. Половой в сером холщовом фартуке подметал крыльцо столовой. Рабочие шли завтракать.

Глава сорок третья

ПРЕДСВАДЕБНАЯ КУТЕРЬМА

Волнение началось с утра. День был воскресный и почему-то напоминал праздник пасхи. Всю ночь Лина пекла пироги, Марина и Катя убирали комнаты, гладили, помогали Лине, Утром явился Олег, нагруженный покупками, среди которых выделялся большой длинный ящик — сервиз.

Узнав от Кости, который теперь почти всегда ночевал в любезно предоставленном ему маленьком флигеле, о предстоящем событии, Крачковская немедленно напросилась в гости.

В углу террасы был установлен небольшой столик, заваленный подарками. Самый богатый подарок был от Олега. Крачковская подарила молодоженам еще один сервиз, на этот раз столовый. Отдельные скромные знаки любви и внимания были от Марины, Кати и от детей. Динка, с помощью Никича, закончила свой сундучок и все время ревниво следила, чтобы он стоял на самом видном месте.

Все эти хлопоты и суета трогали Лину, и, вынимая из духовки пироги, она обильно поливала их слезами… Малайка, явившийся сказать, что он договорился и поп будет ожидать их завтра в двенадцать часов утра, был смущен и до глубины души тронут заботливыми приготовлениями к свадьбе.

А задерганные хлопотами Катя и Марина думали только об одном: чтоб все было хорошо!

Потихоньку от Лины они закладывали вещи, тратили деньги Олега и мастерили приданое для невесты.

Утром в знаменательный день приехал Малайка. В новом чесучовом костюме, г неизменной тюбетейкой на голове, он выглядел очень торжественно и нарядно.

— Жених приехал! Жених! — забежав вперед, крикнула Динка.

И скромный Малайка, который обычно никому не доставлял хлопот, сейчас вызвал целый переполох на маленькой даче. Взрослые засуетились, начали одеваться.

— Скорее, скорее! — торопила всех Алина, нагревая утюг. Марина и Костя должны были сопровождать молодых к венцу.

Из детей в город брали только Алину; Динка и Мышка оставались дома; Катя велела им нарвать цветов и, когда Лина вернется из города, встретить ее у калитки.

А пока все собирались и прихорашивались.

Малайка, не зная, как вести себя в своем новом положении, растерянно стоял посреди террасы, а Динка, заложив за спину руки, молча и удивленно разглядывала его со всех сторон.

Все это было похоже на пестрый сон, но Лина ни в чем не изменила себе и своим деревенским обычаям; выбрав посаженым отцом Никича, а посаженой матерью — Марину, она взяла за руку Малайку и перед отъездом торжественно подошла под благословение «родителей».

— Пусть будет этот день самым счастливым днем вашей жизни! — растроганно сказала молодым Марина.

Когда взрослые уехали, Динка и Мышка бросились собирать цветы. Никич, уставший от беготни, присел на крыльцо выкурить цигарку.

— Мышка, — сказала сестре Динка, срывая вдоль забора васильки и ромашки, все-таки свадьба — это очень веселая кутерьма! Когда я вырасту и буду богатой, я каждую неделю буду устраивать себе свадьбу!