— Точно, как у тебя, когда ты несешь носилки, — откликнулся его товарищ, похрустывая пальцами ног.

— Хорошо, что, когда она нас нанимала, ей не было известно, что поселок пуст!

Вскоре, устав от поисков, молодая женщина поднялась наверх. Брови ее были сурово сдвинуты, а губы побледнели от гнева. Носильщики проворно вскочили на ноги, вновь всем своим видом выражая крайнее почтение.

— Госпожа, вы так и не нашли никого, кто бы вас принял? — с притворной почтительностью спросил лысый.

И, поскольку дама продолжала хранить высокомерное молчание, его напарник в тон ему добавил:

— Да, бывают же такие: обращаются с людьми как с каким-то сбродом!

В комнате Сю-Туня было темно, как в могиле. Задернутые шторы не впускали туда лунный свет, и лишь по едва различимому дыханию, слабее мышиного вздоха, можно было догадаться, что в комнате кто-то есть.

В темноте вспыхнула искра, и госпожа Аконит повернулась к постели. Монах лежал на спине, скрестив на груди руки, неподвижный, словно труп. Молодая женщина успокоилась — слава богу, благодаря знакомому слуге ей удалось проникнуть в комнату. Он же и сообщил ей о том, что его хозяин при смерти. И тогда она поняла, что не зря трудилась все это время.

Женщина бесшумно подошла к кровати и вгляделась в лицо француза. Отсутствие на нем голубых глаз, скрытых под опущенными веками, взволновало ее до боли. Для нее это были двери его духа, и она не раз пользовалась ими, и вот теперь они закрыты. С удивительной нежностью она отвела со щеки монаха вьющуюся прядь и осмотрела бледную рану на его запястье, которую не стали перевязывать во избежание заражения.

Выпрямившись, она глубоко вздохнула; взгляд ее был тверд. Она только что предала старую дружбу и готовилась теперь скрепить свое предательство. Но разве дружба может перевесить это новое чувство, смутное и неуловимое, которое она отказывалась назвать по имени?

Медленно достала она из кармана флакон. Опустившись на колени перед безжизненным телом монаха, тепло которого она едва ощущала, молодая женщина приподняла ему голову, осторожно открыла рот и медленно влила туда желтоватый напиток.

Сделав свое дело, она поднялась и в последний раз взглянула на распростертого перед ней человека, запечатлевая в памяти его неподвижный образ. Загасив свечу одной рукой, другой, словно нехотя, она провела по ледяному лбу иезуита. Затем вышла из комнаты.

— Тан, дай же нам поспать! — ворчал Динь, зябко кутаясь в бахромчатое одеяло. — Ты чуть не угробил нас своим «кратчайшим» путем, так хоть сейчас полежи спокойно!

Мандарин Тан, который все это время шумно ворочался в своем углу, приподнялся на локте.

— Все эти события будоражат мне кровь, мне никак не уснуть. Наверно, все дело в живительном горном воздухе или в звездном сиянии, льющемся с небес. Смотри, сколько сегодня звезд на небосводе: звездные чудовища и всякие чудеса так и несутся в потоке Серебряной Реки…

— Слушай, если тебя так чарует природа, сочиняй свои стихи, только молча. Мы же, утомленные и приземленные, хотим одного — отдохнуть! Посмотри на доктора Кабана: вон он — свернулся клубочком и стоически старается перейти в бессознательное состояние. Пойми ты, что своей болтовней ты мешаешь нам обрести покой и безмятежность.

С этими словами Динь повернулся к другу спиной, надеясь таким образом заставить его замолчать.

— Согласен, — отозвался мандарин, возбуждаясь пуще прежнего. — Но только и ты согласись, что эта поездка в Китай позволяет нам, отстранившись от городской суеты, обдумать хорошенько наши дела. Возьмем для начала эти бумажки, что подсунул нам скопец Доброхот. Что интересного ты там обнаружил?

Ученый, пораженный, снова повернулся к нему лицом.

— Как?! Ты собираешься расспрашивать меня, и это в час, когда все упыри мира вылезают из своих нор, чтобы отрывать головы бедным людям? Хватит того, что ты заставил меня целый вечер рыться в этих нудных списках!

— Должно быть, я переоценил твою память, — разочарованно вздохнул судья. — В общем-то, я так и предполагал, что там не может быть ничего особенно интересного. Коммерция, только и всего.

И он отвернулся, натянув одеяло до самого подбородка. Задетый за живое ученый возмутился:

— Как бы не так, Тан! Мне с моим аналитическим умом удалось обнаружить в этом нагромождении кое-какие постоянные величины и кое-какие закономерности.

Мандарин, не раскрывая глаз, подавил зевок, а Динь быстро добавил:

— Представь себе, наш скопец позволил вывезти из страны довольно много металлов и разного сырья — золота, серебра, селитры, серы, — да еще немало древесины ценных пород. Наши природные богатства явно пользуются за морем большим спросом.

— Ах вот как? Очень интересно! — воскликнул мандарин. — А поскольку эти вещества нельзя вывозить без разрешения самого императора, то очень возможно, что скопец преступает закон.

— Это подтверждают цифры: грузы отправлялись всегда в разное время и всегда в небольших количествах. Мне понадобилось прошерстить сотни бумаг, чтобы обнаружить этот факт. Господин Доброхот очень старался не привлекать внимания к тому, что он вывозит.

Мандарин Тан сел на своем ложе, одобрительно кивая.

— Молодец, Динь! Отличная работа! С такими данными мы сможем легко поймать нашего приятеля скопца. Надо будет, возможно, еще посмотреть, не замешан ли он тем или иным образом в деле о кораблекрушении — оно ведь тоже касается вывоза грузов. Ну а что относительно ввозимых товаров? Скопец и там проявляет такую же скрытность?

— Скажем так: он выказывает особое предпочтение предметам роскоши. Судя по всему, его заказчики обладают тонким вкусом и толстыми кошельками. Во всяком случае, дорогие ткани и самые разнообразные ароматы ввозились сюда не один раз. Очевидно, у нас имеются большие любители изысканных драгоценностей: я нашел упоминания о перламутровых ожерельях, лазуритовом скипетре, браслете с семью жемчужинами, перстне с белым халцедоном, диадеме с рубинами, — выпалил на одном дыхании Динь запомнившиеся ему названия.

— Отлично! — воскликнул мандарин. — Теперь мы знаем, что через наш порт проходят большие ценности, а не только провизия и ароматы. Интересно узнать, кто заказывал все эти украшения…

— Ну а ты продвинулся как-нибудь в деле о кораблекрушении?

— Трудно сказать. Есть одна странная вещь: рассказывая мне о тех арестантках, госпожа Аконит сказала, что у них была лихорадка, которую они подхватили, когда были в бегах. А вот портовый врач, осматривавший их перед посадкой на судно, утверждает, что видел на их теле какие-то желваки.

— Ну и что из того? Лихорадка, желваки — все равно они были больны.

— Да, но почему она это отрицает?

— Чтобы ее не обвинили в том, что ее подопечные содержатся в грязи, что тюрьма — рассадник вшей, а может, и чумы, — предположил ученый.

— Надо сказать, что это не единственное, чем меня заинтриговала эта молодая женщина. Вспомни, как я следил за Сю-Тунем до нашего с ним отъезда и дошел за ним до самого поселка бродяг. Той ночью я видел, как госпожа Аконит подала ему стакан вина, всыпав в него предварительно какой-то черный порошок. А что, если в этом безобидном факте кроется преступление?

— Ты хочешь сказать, что подозреваешь ее в отравлении Сю-Туня? Но зачем ей это было надо?

— Не знаю, но, возможно, их связывала какая-то тайна, о которой мы ничего не знаем…

Ученый с интересом наклонился вперед.

— Может, что-то плотское?

— Я этого не говорил! — проворчал мандарин.

— В любом случае госпожа Аконит — даоска, а потому должна быть против любого активного действия, в том числе и отравления. Эти паразиты на теле общества никогда не участвуют в политической жизни, проявляя прискорбную пассивность, — произнес ученый, следя за реакцией примерного конфуцианца.

— Все это так, но знай, что госпожа Аконит не входит в число этих прихлебателей. Она утверждает, что принадлежит к последователям Мо-цзы.