Этим вечером, держа в руке флакон с янтарной жидкостью, она вновь вспомнила его бледное, испещренное ржавыми пятнышками лицо под гривой рыжих волос. Она увидела его ледяные глаза, вспыхивающие при улыбке быстрым огоньком. Но в последнее время он улыбался все реже и реже, и его угловатые черты все чаще несли на себе печать страдания. Она снова ощутила под пальцами шершавые раны, которые никак не желали затягиваться. Однажды она сама стерла с них кровь, липкую, словно слизь на спине жабы, и долго не могла отвести испуганного взгляда от этих зловещих пятен, покрывавших израненную спину иезуита.

Оторвавшись от своих мыслей, госпожа Аконит отошла от окна и взяла в руки фаянсовую чашечку с порошком, настолько тонким, что бабочка-поденка своими крылышками могла бы разметать его во все стороны. Она вынула из чашки пестик, которым только что растолкла эту опаловую пыльцу, и рукой, обретшей за долгие годы опытов особую твердость, всыпала порошок в золотистую жидкость, а затем стала смотреть на свет, как он растворяется — будто туманная дымка в солнечном луче.

Мандарин мчался, как ветер, оставив ученого Диня шагах в десяти позади себя, и вскоре прибыл к дому, где жил Сю-Тунь. Сквозь щель под дверью пробивалась полоска тусклого света, и было видно, как внутри гигантской бабочкой снует чья-то тень. Он вошел без стука, открыв дверь так резко, что чуть не сорвал ее с петель.

— Мандарин Тан! — изумленно воскликнул доктор Кабан, обернувшись на шум. — Я и не думал, что вы придете так быстро. Однако вы зря спешили: чужеземец практически мертв.

Судья обогнул студенистую спину врача, втиснутую в нечто, напоминающее чудовищное платье в цветочек и ниспадавшее ему до щиколоток. Лицо доктора Кабана было одутловато от сна, а дыхание отвратительнее, чем когда бы то ни было. По всей вероятности, он так спешил на помощь к французу, что не успел навести красоту. Единственной данью элегантности в его одеянии были изящные туфли по последней кантонской моде, которые совершенно не вязались с его нелепым ночным нарядом.

— Я хочу видеть Сю-Туня! Пропустите меня! — приказал мандарин, довольно грубо отстраняя его.

Он опустился на колени перед безжизненным телом, которое лежало на постели, неестественно выпрямившись. Мандарин впервые видел его так близко и только сейчас заметил хрупкость его строения, а также длинные песочно-желтые ресницы, окаймлявшие прозрачные веки. Его глаза лихорадочно пробежали по торсу иезуита в поисках малейшего признака дыхания, на какое-то мгновение задержались на шее, чтобы уловить биение артерии, и наконец остановились на левом запястье. Сквозь наложенную наспех повязку пробивалась единственная капелька крови — маленькое коричневатое пятнышко на белой ткани, напоминание об огромной луже, темной и липкой, разливавшейся под письменным столом. Мандарин стоял перед обескровленным телом и чувствовал, как его захлестывает волна запоздалого раскаяния: несмотря на связывавшую их дружбу, он все же держал этого человека под подозрением, не имея против него никаких существенных улик. Как же исправить это зло, которое отныне будет преследовать его вечным упреком?

Мандарин поднял полные отчаяния глаза на доктора, который тем временем преспокойно щелкал тыквенные семечки, завалявшиеся в кармане его одеяния.

— Есть ли надежда спасти его? — спросил он сдавленным голосом. — Повязка, похоже, остановила кровотечение.

— Да вы что! — ответил врач, при этом изо рта у него вылетела недожеванная семечка. — Из него же почти вся кровь вытекла, когда слуга обнаружил его и сообщил ученому Диню. Повязка, которую вы видите, абсолютно бесполезна.

В подтверждение своим словам он резким движением сорвал тряпку, обнажив разрез на запястье француза. Лезвие, что валялось теперь на полу, прорезав живую плоть, оставило рану, через которую хлынул поток крови.

— Теперь, когда кровотечение остановлено, он, конечно, скоро придет в себя, — продолжал мандарин, не желая слушать, что говорит ему доктор Кабан.

— Не думаю, что это произойдет так скоро. Пульс крайне слабый, и вообще, это чудо, что у него все еще бьется сердце. Увидев его в таком состоянии, я бы давно констатировал смерть, если бы не эта слабая искорка жизни, что все еще теплится в нем, несмотря ни на что…

— Странно, что он сделал над собой такое. Насколько я понял, его религия крайне отрицательно смотрит на любую попытку лишить себя жизни.

Эти слова произнес Динь, который все это время стоял у стены, прижимая руку к правому боку, чтобы унять колющую боль.

Доктор Кабан проницательно взглянул на него и принялся хлопотать вокруг Сю-Туня. Бесцеремонно раскрыв монаху рот, он внимательно осмотрел его изнутри. Через несколько мгновений он взвизгнул от возбуждения и, лихорадочно перевернув тело, сорвал с него сутану. В свете масляной лампы стали видны красные раны, во множестве покрывавшие спину Сю-Туня. Мандарин и Динь вскрикнули: знакомые им уже кровавые «цветы» словно разрослись, рассыпавшись теперь по всей коже.

— Ваше любопытное замечание навело меня на одну мысль, ученый Динь! Если иезуит действительно не должен покушаться на свою жизнь, возможно, он был к этому принужден?

— Вы полагаете, что его пытались убить? — воскликнул пораженный Динь.

— Нет, этого я утверждать не могу, но давайте представим себе, что он был во власти сильнейшей меланхолии, лишившей его воли к жизни…

— Постойте, доктор Кабан! — вмешался мандарин. — Вы же не хотите сказать, что эти раны связаны с его вынужденным воздержанием и невозможностью продолжить свой род?

— Конечно нет, — спокойно отвечал врач. — Но что, если это подавленное состояние вызвано наркотиками?

— Так что, Сю-Тунь был отравлен?

Мандарин и Динь переглянулись.

— На это вполне могут указывать обнаруженные мной симптомы. Видите эти язвочки на внутренней стороне губ и на деснах? А кожные поражения, свидетельствующие о попадании внутрь организма вредных веществ?

— Нам давно уже известно о существовании этих изъязвлений, — возразил мандарин. — Мы связывали их с жарким климатом, который Сю-Тунь очень плохо переносил.

— Тем более что он любил сверкающие наряды, затканные золотыми нитями, которые раздражают кожу. Кто не знает, что шершавая, влажная одежда приводит к образованию прыщей?

Доктор помахал цветастым рукавом и облизал зубы.

— Это только, наоборот, подтверждает мою гипотезу. Все говорит о том, что яд вводился ему регулярно, отсюда и масштабы поражений.

Перейдя от слов к делу, доктор поскреб ногтем один волдырь и понюхал выступивший на нем гной. Затем наморщил нос и с этой гримасой тем же ногтем принялся расщеплять очередную тыквенную семечку.

— Но каким образом он мог быть отравлен? При непосредственном контакте? Например, через царапину? — спросил Динь.

— Ни в коем случае! — яростно жуя, отозвался доктор. — Поражения полости рта указывают на то, что ваш друг принимал ядовитое вещество с пищей или питьем.

Мандарин молчал, нахмурив лоб. Мысль об отравлении не приходила ему раньше в голову, и теперь в мозгу у него медленно складывалась неприятная гипотеза, от которой он с радостью отмахнулся бы. Однако он должен был внести ясность в это дело, каковы бы ни были последствия.

— Вы определили, какой именно это был яд?

— Нет, я пока не располагаю достаточными данными. Вариантов — масса, и мне нужны дополнительные указания, чтобы высказаться определеннее.

Ученый Динь, обессиленный недавней пробежкой, взял стоявший в луже крови стул и в изнеможении рухнул на него. Произошедшее потрясло его до глубины души. В ушах у него все еще стояли собственные нелестные высказывания в адрес монаха — уж лучше бы он их тогда проглотил! Теперь, когда Сю-Тунь лежал тут перед ним, неподвижный и вне каких бы то ни было подозрений, эти слова выглядели злобной клеветой. Чего бы он только ни дал, чтобы получить прощение за былую жестокость.

— Возможно, вы сочтете мою мысль слишком дерзкой, — нерешительным голосом начал Динь, — но я слышал, что в Китае Сю-Тунь был принят в доме одного престарелого мандарина. Насколько я помню, он уехал оттуда после смерти хозяина, а затем из-за кораблекрушения попал к нам в город.