Вместе с тем, произнесенная мною тирада в полной мере подтвердила правоту ранее высказанной гипотезы о весомости русского мата за границей. Скажи я эти слова, к примеру, в магазине «Спорт», что на площади Гагарина, — не берусь утверждать со стопроцентной уверенностью, что Мирыч правильно бы истолковала смысл моего послания, так причудливо скрытый под полупрозрачной вуалью многоточий. Что, впрочем, было бы совершенно понятно из-за его расхожей затасканности в России, в силу которой вычурность формы наповал убивала содержание. Здесь же, в Гибралтаре, смысл моих слов дошел до Мирыча мгновенно, сохранив свежесть формы и приобретя дополнительное содержание. По лицу Мирыча без труда можно было прочесть: «Ну так бы сразу и сказал, а то всё Мирыч да Мирыч. Честное слово, что ты имеешь в виду, — порой так трудно понять!..»

— Узнаю восхитительную мелодику родной речи, — внезапно раздался за нашими спинами чей-то приятный голос.

Обернувшись, мы увидели перед собой мужчину 35–40 лет с широкой приветливой улыбкой на открытом добродушном лице. Глаза его светились озорными блестками, бесовски вспыхивавшими всякий раз, как только в лице происходила какая-нибудь перемена.

— Вас приветствует украинский торговый флот, порт приписки — Одесса, — торжественно отчеканил он. — Сначала я не обратил на вас внимания. Ну, разговаривают себе люди у прилавка, и слава богу. Хотя мне сразу показалось, что я слышу знакомые интонации. Ну а потом сомнения разом исчезли, будто визитную карточку вручили, и так сразу стало тепло и привольно на душе, повеяло таким близким и родным, что аж комок к горлу подступил.

Далее моряк поведал историю своих злоключений. Их сухогруз, выйдя из Одессы почти три месяца назад, вот уже четвертую неделю стоит на приколе в доках Гибралтара, удерживаемый местными властями за неуплату таможенно-портовых сборов. Живут они на судне. Чтобы совсем не одуреть от скуки, выбираются время от времени в город. От безденежья и однообразия такой жизни команда впала в полное уныние, начала хандрить, замкнулась в себе, почти перестала общаться. Поэтому, когда он услышал живой, богатый русский язык, он словно заново родился, почувствовал вкус кжизни, воспрял духом. Теперь, глядишь, еще недельку продержится.

Если бы я знал прежде, что таким незамысловатым способом могу поднять дух бывших соотечественников, тем более что проблем с задержанием их судов в различных портах мира — нет никаких, я бы тогда в каждой стране на пути нашего следования только тем и занимался, что подбирал себе тапочки, невзирая на злостные унижения.

— Дело дошло до того, — продолжал наш новый знакомый, — что народ стал изматывать себя излишним бодрствованием, потому что во сне в голову лезет всякая дребедень. Кому что. Лично я, как закрываю глаза, так сразу вижу себя дома, бесцельно фланирующим по Пушкинской в сторону Оперного театра, чтобы оттуда повернуть на Дерибасовскую, где уж точно повстречаю приятеля и перекинусь с ним новостями, а потом спокойно пойду себе дальше, сверну за пассажем налево, перейду улицу, потолкаюсь немного на бирже, послушаю последние сплетни про «Черноморчик» и продолжу свой воскресный променад с той же притягательной беспечностью, от которой так мутит на Гибралтаре…

Остаток дня я провел в безуспешных попытках отогнать навязчивые воспоминания, что по пятам преследовали меня еще с самого утра, а теперь, после встречи с одесситом, они настигли меня и овладели мной уже целиком.

С тех пор, как я последний раз посетил Одессу, минуло почти 10 лет. Но еще раньше я с горечью для себя заметил, что Одесса из единственного и неповторимого города на свете превратилась в заштатный провинциальный городишко, каких много повсюду, потеряв с отъездом значительной части своих горожан, в том числе близких и родных мне людей, былое очарование. Мне смешны те любители туризма, которые, ратуя за чистоту экскурсионного жанра, заявляют, будто памятники архитектуры в осматриваемых ими столицах мира куда важнее самих людей, населяющих эти столицы, отчего вполне безобидное увлечение туризмом превращается для них уже в злостный промысел, в безудержную погоню за всё новыми и новыми впечатлениями, механически фиксируемыми километрами высокочувствительной фотопленки. Нет и еще раз нет! Люди составляют главное и неповторимое богатство национальной культуры! Настала наконец пора честно сказать, что подобное расхожее заблуждение служит не чем иным, как рассадником человеконенавистнических идей.

Поэтому, всякий раз думая сейчас об Одессе, я испытываю такую щемящую тоску, которая в руинах моей памяти отзывается строками чьих-то пронзительных стихов.

Не нужно приходить на пепелище,

Не нужно ездить в прошлое, как я.

Искать в пустой золе, как кошки ищут,

Напрасный след сгоревшего жилья.

Не надобно искать свиданий с теми,

Кого любили мы давным-давно.

Живое ощущение потери

Из этих встреч нам вынести дано.

Их час прошел; они уже подобны

Волшебнику, утратившему власть.

Их осуждать смешно и неудобно,

Бессмысленно им вслед поклоны класть.

Не надо приходить на пепелище

И так стоять, как я теперь стою.

Над пустырем холодный ветер свищет

И пыль метет на голову мою.

…Устроившись под кустом акации в дальнем уголке дачи, мы — мой пятилетний племянник Виталик и я, приехавший в Одессу на студенческие каникулы, — сосредоточенно разрабатываем план предстоящей экспедиции по ознакомлению с окрестностями 16-й станции Большого Фонтана. «Ни в коем случае не забыть бы, — напоминает мне Виталик, — ножичек, ну, может быть, кое-какую фрукту, а главное — коробок со спичками». На этом нелегком пути нас непременно поджидает множество опасных приключений, таящих в себе кучу всего неизведанного. Согласовав маршрут, мы отправляемся в дальнюю дорогу.

Сегодня предметом жгучего любопытства Виталика является бесконечно волнующий его вопрос о всесилии процесса горения. Мы идем быстрым шагом, живо обсуждая интересующую Виталика проблему. Вскоре мы нагоняем запряженную в телегу лошадь. Поравнявшись с ней, Виталик бесстрашно дергает кобылу за хвост и озорно кричит: «А это горит?» Мой ответ, кажется, его не убеждает. В дерзновенных попытках еще раз ухватить кобылу за хвост Виталик не замечает, как дачный поселок остается далеко позади, когда же он обнаруживает эту удивительную метаморфозу, то неожиданно исчезает и асфальтовая дорога, и улица, и сама лошадь с возницей, и вот перед нами уже стелется ковыль, простирается неоглядная степь, а внизу мириадами искрящихся бликов плещется море, отчего непереносимо рябит в глазах и тут же хочется их зажмурить, что я и делаю, но не для того, чтобы уберечь глаза от слепящего света, а чтобы раз и навсегда запечатлеть в памяти интуитивное ощущение счастья: когда в лицо дует степной суховей, когда в ушах стоит неумолчный стрекот цикад, когда море переливается блестками рассыпанного солнцем конфетти, когда я знаю, что рядом, достаточно лишь протянуть руку, находятся близкие и дорогие мне люди, ведь я чувствую их дыхание, сердцебиение, теплоту, и эти воспоминания не отдаляются до сих пор — надо же, как крепко я зажмурил тогда глаза! — уже долгие годы они греют и разрывают мне душу, попеременно отзываясь то нежно-мечтательной мелодией вальсирующих бабочек, то скорбным реквиемом похоронной процессии.

Потом мы подходим к обрыву, откуда петляющей тропинкой проложен спуск к морю. Но прежде чем спуститься, Виталик устраивает настоящую охоту на бабочек, сопряженную с огромным риском поцарапать себе коленки и испачкать новый матросский костюмчик. Он снимает с головы панамку, прилаживается к ней как к орудию для ловли диких насекомых и начинает зорко выслеживать добычу. Вот его внимание привлекает желтокрылая лимонница, еще не догадывающаяся о том, какая ей уготована незавидная участь. Крадущимся шагом заправского энтомолога он подбирается к необдуманно разбившей привал на пожухлой траве бабочке и с жутким визгом плашмя бросается на нее. Не вставая на ноги, он подзывает меня к себе, чтобы я вынул часть спичек из коробка и освободил тем самым место для бабочки, а другую часть мне велено оставить в коробке, но вытянуть коричневыми головками наружу. А то как же? Ведь иначе — костер с несчастной пленницей не займется! Столь сложные приготовления к акту сожжения бедной твари во имя постижения таинства горения всего сущего заканчиваются тем, что бабочка в последний момент вылетает из-под панамки и навсегда растворяется в выжженном солнцем степном желтоватом воздухе. Лицо Виталика выражает крайнюю степень разочарования. Тогда мы спускаемся к морю. Теперь уже он заставляет меня гоняться за бабочками, сам занятый раскладыванием костра из валяющихся на берегу сучьев. В погоне за бабочками мои просмоленные табаком легкие трепещут на ветру, как белеющие в море паруса рыбацких баркасов. Видя тщетность моих неумелых попыток словить хоть что-нибудь, Виталик снисходительно машет рукой и тащит меня к молу, где рядком расселись местные рыболовы. Там он неотрывно следит за их магическими манипуляциями, сопровождающимися какой-то возней с наживкой и смачным поплевыванием на насаженный крючок. Затем, охваченный внезапно открывшимся прозрением, он устремляется к берегу, но вскоре возвращается, волоча за собой длинную суковатую дрыну. Пузырящимся от слов ртом он с придыханием шепчет, чтобы я покидал в море фрукту и был наготове с освободившимся целлофановым пакетом принимать от него пойманных бычков, и пока он будет рыбачить, мне надлежит развести большой костер. Растолкав плотно сидящих рыбаков, Виталик устраивается между ними, долго совершает колдовские пассы руками у конца «удилища», затем набирает полный рот слюны и оплевывает дрыну по всей длине, после чего со словами: «Ловись-ловись, рыбка, большая и малая» — забрасывает палку тонким концом в воду. Потом он подпирает ладошкой озаренную светом голову и принимается терпеливо ждать начала поклевки. Сперва рассмеялись ближайшие соседи, затем их веселое ржание подхватили соседи с боков, и вскоре уже вся рыбацкая братия дружно гоготала по всему молу, оповещая насмерть перепуганных бычков, что с этой минуты для них настали трудные времена, да и самим себе неохотно признаваясь в том, что недалек тот день, когда и им здесь особенно будет делать нечего, и пришла пора потихоньку сматывать удочки, потому что тягаться с такими орлами — дело абсолютно безнадежное…