— Ты беспокойный человек, — отозвался с улыбкою Туганов. — Этого у нас страшно не любят.

— У нас любят: хоть гадко, да гладко.

— Именно: пусть хоть завтра взорвет, только не порть сегодня пищеварения, не порть, не говори про порох. Дураки и канальи — все лучше, а беспокойных боимся.

Говоря это, наблюдавший за Туберозовым Туганов имел в виду, не раздражая его упорным ведением одного анекдотического разговора, потешить его речью более живого содержания и рассчитывал дальше не идти, а тотчас же встать и уехать.

Но это так не случилось. Омнепотенский давно рвался ударить на Савелия и только сторожил удобную минуту, чтобы впутаться и начать свои удары.

Минута эта наконец представилась.

— Да в духовенстве беспокойные — это ведь значит доносчики, — вдруг неожиданно отозвался Омнепотенский. — А религии если пока и терпимы, то с тем, что религиозная совесть должна быть свободна.

Туганов не поостерегся, он не встал сию же минуту и не уехал, а ответил Омнепотенскому.

Это опять было сделано для того, чтобы предупредить вмешательство в этот разговор раздраженного Туберозова: но это вышло неловко.

— В этом вы правы, — согласился с Омнепотенским Туганов. — Свобода совести необходима, и очень жаль, что ее нет еще.

— Церковь несет большие порицания за это, — заметил от себя Туберозов.

— Так чего же вы и на что жалуетесь? — живо обратился к нему давно ожидавший его слова Омнепотенский.

— В сию минуту — ни на что не жалуюсь, а печалюсь, что совесть не свободна…

— Это для всех одинаково.

— Нет: вам, например, удобнее мне плевать в мою кашу, чем мне очищать ее от вашего брения.

— Не понимаю.

— Не моя вина в том. Дело просто и очевидно: вы свободно проповедуете кого встретите, что надо, чтобы веры не было, а за вас заступятся, если пошептать, что надо бы, чтобы вас не было.

— Да, так вот вы чего хотите: вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порезали!

— А вы разве не того же хотите, чтобы нас порезали?

— Господа, позвольте, — вмешался Туганов. — Вы, молодой человек, — обратился он к учителю, — не так понимаете отца протопопа, а он горячится. Он как служитель церкви негодует, что есть люди, поставляющие себе задачею подрывать авторитет церкви и уничтожать в простых сердцах веру. Так ведь, отец Савелий?

— Совершенно так.

— И конечно, ему очень досадно, что людям, преследующим свою задачу вкоренять неверие, дело их удается.

— Больше и легче, чем мне удается моя задача воспитывать в том же народе христианские принципы, — подсказал Туберозов.

Омнепотенский улыбнулся и отвечал:

— Что ж, — стало быть, народ не хочет вашей веры.

— Он ее не знает, — прошептал про себя протоиерей, а громко ничего не ответил.

— Он находит, что ему дорого обходится ваша вера, — продолжал поощренный молчанием Туберозова Омнепотенский.

— Ну, однако, никак не дороже его пьянства, — бесстрастно заметил Туганов.

— Да ведь пить-то — это веселие Руси есть — это национальное, славянофилы стоят за это. Да и потом я беру это рационально: водка все-таки полезнее веры: она греет.

Туберозов вспыхнул и крепко сжал в руке рукав своей рясы. Туганов остановил его, тихо коснувшись до него рукою и, взглянув на Омнепотенского, сказал:

— Ну это вы очень ошибаетесь.

— Я гляжу на это с точки зрения рациональной, а не идеалистической

— И я также гляжу с рациональной, — отвечал Туганов: — вера согревает лучше, чем водка: все добрые дела мужик начинает, помолившись, а все худые, за которые в Сибирь ходят, — водки напившись. Вы, вероятно, природный горожанин?

— Да, — отвечал Омнепотенский.

— Да; ну тогда это вам нельзя ставить и в суд, а вы спросите любого сельского жителя: кто в деревне лучший человек? — почти без исключения всегда лучший сын церкви: лучший христианин, лучший прихожанин.

— Впрочем, откупа уничтожены экономистами, — перебросился вдруг Омнепотенский. — Они утверждали, что чем водка будет дешевле — тем меньше будут пить.

— Что ж, экономисты ведь такие же люди, как и все, и могут заблуждаться.

— А между тем они с уверенностию отрицали всякую другую теорию, которая не их.

— Это тоже общий недостаток всех теоретиков, а в такие форсированные времена, какие мы переживаем, ошибаться и нетрудно.

— Старые времена очень хороши были, — с язвительностию заметил Омнепотенский.

— Всегда добро было перемешано со злом, и за старые времена ратовать не стану. Уже они тем виноваты, что все плохое в новом режиме приготовлено долголетним старым режимом.

— Новые люди стремятся вперед.

— И очень шибко, — согласился Туганов, — шибче, чем это может быть полезно: они порвали связь с прошлым, с историей, и… с осторожностью. Это небезопасно.

— Для кого-с?

— Прежде всего для них самих.

— Отчего для них?

— Да их могут уволить.

— Шпионы?

— Нет, просто мошенники.

— Мошенники-и!

— Да. Они ведь всегда заключают узурпациею все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться замаскированным. Вот здесь и погибель всего. И это сделает не правительство, не партионные враги, а просто всё это пошабашут мошенники, и затем наступит поворот.

Вышла маленькая пауза. Омнепотенский бросил тревожный взгляд на Бизюкину, но ничего не прочел в ее взгляде. Его смущало, что Туганов просто съедает его задор, как вешний туман съедает с поля бугры снега. Учитель искал поддержки: он взглянул в этом чаянии на Термосёсова, но Термосёсов даже как будто с умыслом на него не смотрит; как будто просто дает чувствовать, что ты, брат, совсем особая сторона, и я тебя и знать не хочу.

Варнава понял, что надо было или прибавлять энергии и идти отчаяннее и смелее, или просто бросить все и ретироваться.

Он выбрал первое.

IV

— По моему мнению, — сказал он, — что бы кто ни говорил, а все-таки нынешние времена гораздо лучше прежних.

— Еще бы. Бессудная земля лежала как блудница, лишенная права свидетельствовать за себя, а нынче она судит себя своей совестью.

— Да суд-с… Что ж, суд всего не устроит. Устроит все…

— Более широкая свобода, — подсказал Туганов, видя, что Омнепотенский оробел.

— Да-с, — смело ударил Омнепотенский.

— Ну да, да, да: к ней всё и идет.

— А вы знаете ли, что свобода не дается, а берется. Кто вам ее даст?

— Да порядок, или лучше сказать, беспорядок вещей убедит, что ее надо дать для общей пользы.

— И выходит, что все это, за что стоят консерваторы, может отлично лопнуть, — совсем неожиданно сказал Омнепотенский.

— Да, к сожалению, это не представляется невозможным, — опять не противоречил ему Туганов.

— И тогда опять лучшие люди будут гибнуть.

— Да, как и всегда бывало, — отвечал Туганов.

— Ну и выходит все-таки, — сказал Омнепотенский, — что все, как оно есть, так вечно оставаться не будет.

— Про то же тебе и говорят, — отозвался из-за стула дьякон Ахилла.

— А вам про что же говорят, — поддержал дьякона в качестве единомышленника Термосёсов.

— Я говорю, что радикальное тут надобно лекарство, — отвечал всем зараз сконфуженный Омнепотенский.

— Конечно, радикальное. Пармен Семенович вам про то и говорят, что радикальное, — внушал Термосёсов, нарочно как можно отчетистее и задушевнее произнося имя Туганова.

— А это радикальное лекарство не опека, а опять-таки…

— Опять-таки свобода, — досказал, поднимаясь с дивана, Туганов, — и свобода, почивающая на том доверии, которое имеет Государь к народу, разбивая его вековое рабство, не боясь всех пуганий.

— Однако, как это скучно толковать с ними, — шепнул он, выходя из-за стола, Туберозову, но не получил от него никакого ответа, а снова был атакован Варнавой.

— Позвольте, мне кажется, вам, верно, не нравится, что теперь все равны.

— Нет-с, мне не нравится, что не все равны. — Омнепотенский остановился и, переждав секунду, залепетал: