– Да уж не последняя спица.

– А можно, Анна Фёдоровна, научить нашего губодуя вязать?

– А почему нельзя? Видите, медведушки по циркам на коньках «Калинку» отплясывают. Слонов учат играть в футбол. А уж пригнуть мужика к вязанью делко незатейливое. Мало, но есть, вяжут мужики. Знаю, один парнище у нас в Жёлтом ладится жениться. Так вот он дома смотрит телевизор и вяжет. Не кактусы какие там. Без расколов наяривает! Спицы так и взлётывают! Девушка, сердцу милая уважительница, гляди, только за это на него и не надышится. А другой вон, – вернул Бог память, вспомнила, – уже при жене... Колюшок Упоров. Сорок годков человеку. И вяжет дажно не дома. Ездит в ездки генералом при вагоне...

– Он что, проводник?

– Во, во! Поезд своим путём себе бежит; Колюшок закупорился в тиши от мира на ключ и засопел в спокое за спицами. Знает твёрдо, дальшь рельсов никуда его вагонишка не скакнёт. Домой – это уже из нормы не выпадает! – без готовой серединки не вертается. И что в смех и грех, у Коляйчика с бабой схлёстки по вязальной части задаются. Николашенька что? Только жак, жак, жак – проворней бабы петли кладёт. А ей это – спицей по сердцу! Не нравится да навроде как и всесовестно от людей. Накипит у ей, лишний разок и сцепются...

– Ну, раз обидность подсекла...

– Легонько разомнутся... Обидка и уляжется... В нашей сторонушке приключается и такое, правда, в большую редкость, что муж жёнушке, которую почитает до невозможности как, на Восьмой март не кулёк конфет иль какую ещё там магазинную тряпицу – до?рит платок, что сам выработал.

– Славно-то как!

– Я про что вот сушу голову... Как, девоха, ни храбрись, жизнюка вырывает да угребает своё. Спешной ногой к последней правит точке.

На глаза плоха уже. Линии в тетрадке хоронит от меня туман, сядь я за письмо без очков. И сердце подбаливает...

А всё бежишь в думках жить, жить, жить...

Хоть оно и поют, старость не в радость, а я так скажу: старость плоха одним только тем, что и она кончается, всерешительно одним только тем, что и она знает честь.

28

Пожила я не с воробьиный скок. Припало повидать всякой жизни. А грешна, кортит бабке поскрипеть ещё да поойкать. Вон какой компот...

Знамо, вязать – глаза терять.

Всё одно и при нонешних уклонных моих годах без вязанья, без дела не могу я.

Огородик посадишь, картошки клинышек какой под окном.

Меж картофельных кустов расквартируешь розы, георгины, хризантемы (золотые шары эти потом кланяются тебе как живые, когда ни глянь летом за вязаньем в окно враспашку), гвоздики, маки, пионы, тюльпаны, подсолнухи... Дивная у меня семейка.

Покопаешься маненько на огородике, уже и жди в гости приступ. Аховая стала труженка.

Теперь самый сердечный мой друг валидол. Скрозь, куда ни носи меня ноги, он со мной. У каждого возраста свои игрушки...

Всё, что я знала, отдала дочке, снохе, внучкам.

Все ладно вяжут.

У нас в Жёлтом за обычай передавать уменье в наследство из рода в род. Всяк вяжет, как рука возьмёт. У каждого рода своя школка. В каждом доме свои учительки.

Что ни лето наезжал ко мне внучок Миша.

Вообщето у меня внуков четверо. Богатая я бабка. Не было лета, чтоб не выгостили все.

А вот – тут уж ничего над собой не поделать, – а вот наичаще и лучше других вспоминается Миша.

Вспоминается с поднятой рукой. В руке поллитровая банка с живой речной мелочью. И похвалебный крик:

– Бабаля! Во скоко наловили!

Меня он из счёта не выпихивал. И на том спасибко.

Рыбачничать люби-ил. Ну куда!

Отец рыбак, и сын в воду смотрит. Батюня у Миши лооовкий рыбарь. Пятернёй нащупает и поймает!

А мы с Мишей, с оглядышем[31] моим, раз за всю неделю удочкой лиша одиного малька выдернули из реки. А визгу было до небес!

Зато ловить исправно бегали каждый день. Как ударники на работу.

Ну, накормишь. Подкопаешь червячков. Хлеба отрежешь да бежмя на Сакмару. Удить пескарей, сигушек, головчаков... Удить!

Летим на всех ветрах, будто те пескарьки поиссохлись, незнамо как поистосковались по Мише со мнойкой.

А рыбалиха из меня ой да ну! Ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса.

На последнем дыму елееле доплывёшь до воды, сразу это на корягу плюх, выставишь удки. Ловися, пожалуйста, рыбка, большая и малая. Налетай! Кусать подано!

А жар... Парко...

Кругом тишь. Нигде ни души. Лишь праздничный берег разоделся в цветастую траву да в отдальке переливчато жмурится марево. Не то пританцовывает. Не то потешается над нами. Не то к нам в компанию ненадёжно просится.

Не поспеешь дух перевести – миляшечка Сон Иваныч в гости зовут. Совсем заплошала я, девка-огонь. В момент разма?рило, развялило. Это надо?

Для приличия перед внучком с минуту с какую повоюешь со сном, побрыкаешься, половишь носом окуней да и всеокончательно уступишь, отдашь шпагу, заснёшь, что твоя белорыбица.

А Миша то и выжидал.

Подымется поскакун тишком и на коготочках от меня. Скрозь дрёму вот вижу. А сказать воротиться нету моих сил.

Резвые ноги носят гулебщика по окрестным оврагам.

Уже когда всё в них до крайней крайности исследовано, манит дошлёнка пуститься подалей куда. И за ту, и за ту, и за туйскую гороньку-подгороньку!

Ну в самом деле. Не преть же молчаком на солнцежоге рядом с непутёвой бабкой. Сидит спит!

А с другого боку заверни, так рыбалку навроде и неспособно, вовсе не рука кидать. И тогда гуляйка таки возвращается ко мне, крадливо подбирается на одних пальчиках.

Будкая, я всё это слышу. Отчего совсем и просыпаюсь.

– Бабаля, – покорливо вшёпот выговаривает дерзостник, – что ж у нас не клюёт?

– А кто видал... клюёт... не клюёт, – злобствую я на своё сидячее спаньё – ну срамота! – и на его овражные прохлаждения. Однако ж строю с какой-то стати вид, что про отлучку его не догадываюсь.

– Хотеньки одна малюсявая рыбонька подвесилась? – тоскливо вздёргивает скитун обе пустые удочки, и свою, и мою. – Ни одна... Ни однашенька...

– А что, рыба дурей всех? Ну нараде чего вешаться ей к тебе на крюк? Житуха крута?

Он чуть не плачет.

– Ну хоть бы самая размаленькая! Во такууусенькая! – молебно сложил вплоть указательные пальчонки.

– Хых, маленька... Знамо, и маленька рыбка лучше большого таракана. Сиди, ветрохват, да лови. А то иде тебя купоросные азиатцы гоняли?

Бегляк покаянно уронил взгляд в воду.

Близкие слёзы вот-вот потопно ливанут из недр наружу.

Будь моя сила, я б безвидно нырнула, подвесила ему на удочку какую пустяковину вроде головчака и подёргала б приветно. Только не кисни!

Но я не волховка. Голова, как у вола, а всё, вишь, мала. Глупа. Я только то и могу дать, что у меня в сумке.

– Избегался? – ворухнулась я и правски, основательно подправила удочки. Рыба бегает полуводой, посередь глубины. – Хлебка с рыбкой пожуёшь?

– Аха-а! – зацветает одуванчик. – А рыбонька где?

– Всё на местах на своих. Хлеб, – подаю ему, – у тебя в руке, а рыбка в реке. Ешь вприглядку.

И глуподуро усмехаюсь.

За компанию улыбка подживила и его.

– Давай, миклухомаклай, собирайся обратки. А то дождяра наскочит.

– Откуда?

– У нас не клюёт? Не клюёт. А рыба не клюёт – к дождю. Да и, по примете, живую рыбу домой носить – не станет ловиться. Ну зачем нам такой перебор?

– Бабунюшка! – чиликает мой воробеюшка. – А ночью рыбке в речке не страшно?

– Эт ты рыбку спытай, – затягиваю паутиной ответ.

– Бабаль, – не утихомиривается озорун, – а чего это рыбка нашу кокурку не берёт? А?

– Да у неё, пра, ноне свой хлебушко повёлся. Сыта...

– А у рыбки что, своя столовка?