Последненький – моёшенький.

В музей вязала...

А как оно у меня иной раз зарождается узор?

Не знаю, как его быстрыми словами и сказать...

Ну да ладно, как есть...

Ну вот представьте, как писатель мудрёно подбирается к своей книжке. Так и платочница часом подступается к узору.

Боже упаси, и узкой мысли не держала уравнять книжку с платком. Вовсе нет. А всё ж что-то такое сродственное, неминучее да и водится, если говорить про самое про начало.

Из ничего не сладишь чего. Даже женщину, по вере, не из ничего, а из ребра выстругали... (Бабака я грамотная. Читаю что тебе за академика. Намедни вон всего Гюго одолела. Так что не грех и своё мнение держать.)

Писатель как?

Ходит. Ездит. Встречается с людьми. Слушает...

Не то что исключительная судьба – одно словонько может направить на тему. Сколь я читала про такое...

В когдашкину пору была такая расхожая побаска.

Страница повести «Оренбургский платок» с пометкой В.П.Астафьева. Рукопись.

Бедный мелкий чиновник всю жизнь носил мечту купить охотничье ружьё. Множкие лета из последнего откладывал. Копеечку к копеечке сбивал. Взял-таки сердяга. Но на самопервой же вот охоте и посеял.

Услыхал анекдот этот Николай Васильевич, не рассмеялся. А ответил «Шинелью».

Писателю только маненько сюжетец подай...

Чуток похожее и у меня.

Глядишь, оно и похоже, как вилка на бутылку. Однако ж...

Читала я про Даурию. Живёт такая земля в восточном месте.

И так мне понравилась эта книжка, так мне понравилась там природа...

Сплю, а сосны вижу. Амур-батюшку вижу. У нас же тут в лесу сосны нету.

Не дочитала я ещё книжку, отложила початый платок. Взялась за новый и узор новый. По закраинам у меня, в кайме, везде сосенки. Ближе к серёдке тоже сосенки, а в самом в центре, почитай из конца в конец, пустила я толстой кривулиной решётку зигзагом. Амур это.

Вязала я своего «Амура» день-ночь.

Наехала на меня, что ли, такая радостная блажь – пою себе да знай вяжу-рисую. Оно бы надо уже и поесть, а и на минуту не приневолишь себя выпустить из рук спицы. Хоть ты что! Работа для души, как болезнь, манит...

Вскоре гостила я в Подмосковье. У Михайлова дяди.

Дело было летом.

Пошли мы раз с дядей и с его женой в лес.

Привёл он нас в одно местечко и ну нахваливать. Тут я и грибы люблю собирать, и ягоды искать, и цветы рвать...

Местечко мне и самой-то приглянулось. Хорошее.

Ну, хорошее да и ладно. Мало ль хороших мест у нас в Россиюшке?

Только сразу я ничего такого даже не подумала.

Отлилось время.

Лето увело за собою осень.

Уже зимой, в крутелицу, сижу я в Жёлтом под окном.

А вижу не свою улочку в богатом снегу, а тот летний подмосковный вижу лес, дядин слышу голос счастливый...

Страница рукописи «Оренбургского платка» с замечанием В.П.Астафьева. Тут же я «ответил» чуть ниже.

Услала я им платок. Приписала дяде:

«Смотрите, тут ваши любимые деревья. Промеж них грибы, цветы, ягоды...»

Да-а... Нешь упомнишь, сколько было тех узоров...

И «бантики» вязывала, и «корольки», и «лесики», и «лю-стру»...

За свою жизнь навязала я поверх двух тыщ платков.

С кульманский вагон, гляди, будет.

26

А вот спроси, какой из платков спротни других дороже, я сразу и не скажу. Матери все свои ребятёшки распрекрасны.

Путешествовали платки мои по выставкам в Брюсселе да в Дели там, в Монереале да в Вене... А про Москву с Оренбургом уже и молчок.

Понавезли платки мои с тех выставок всяких там наград, чать, с полкороба.

Последненькая, остатняя была наградушка даве вот. Золотая медалька с дипломом.

Диплом красиво так золотом писан:

Эвона как!

Выходит, художество платок мой...

Ну чего его там пуговицы крутить? Ну чего задарма слова терять? Одна приятность, когда работа твоя в радостинку людям.

Но как мне не выделить один платок свой?

По выставкам он, ей-пра, не курсировал. Так зато вызволил меня, возвернул из больницы.

Он мне самодорогой и есть...

Годы мои...

На годы на свои молодые я в тяжёлой, в крутой обиде.

Не заметила и как, чудится, не тайком ли удрали от меня, спокинули одну одной на самовластие старости...

Да-а... Не молодайкины лета мои уже. Сплоховала, совсем сплоховала бабка.

В сам Оренбург с воспалением почек свезли.

Вера моя, дочка (своим семейством Вера жила в Оренбурге), дневала и ночевала у меня в казённой больнице.

Утро так на третье, смотрю, проблеснули на стенке часы с кукушкой.

Идут себе. Попискивают.

Перехватила Вера мой удивлённый взгляд. Говорит:

– Лёня постарался. Скатал в Жёлтое...

– Не муж у тебя Лёнюшка – золото...

– Любимые твои, – Вера скосила глаза на часы. – Они будут куковать, а ты будешь слушать и тебе будет приятно.

– Аха, будет, – соглашаюсь я. А про себя несу на ум: «Плохи твои, милаха, дела, раз врачи дозволили дочке домашние часы твои в палате привесить: задохлице[30] в последнем отказу не дают».

Через большую силу Вера шлёт мне убитую улыбку. А сама слёзы с красных глаз платочком промокает.

– А они, мам, идут...

– А что им... Вышел завод... Заведи... Пойдут... А вот мой, доченька, видать, весь завод... Кончился... Как доктора ни бейся, не завести, видать, меня больше как часы...

– Ну-ну-ну! Я сама фельдшерка. Кой да что смыслю... Врачи всё способные. Не переживай. Найдут на твои болячки управу!

Врачи и так, врачи и эдако. Да не подымается бабка, хоть что ты тут.

Подняться не подымусь, а у самой – хошь ты этого! – слышу, рукам вроде чего-то да и не хватает. А у самой, слышу, пальцы по работе ссохлись. Нету пальчикам моим места. Даже страх взял – сами слабонько ворочаются, выделывают всё движения то в виде как сучишь, то в виде как вяжешь иль разглаживаешь связанное что...

А у самой слёзы с горох.

В слезах с кровати. В слезах в кровать...

Целую вечность провалялась я. А как была плохая, да так в хилушках и примёрзла.

Разбежалась проситься домой.

– Доктор... Моченька вся моя вышла... Не могу я больше...

А мне отказ:

– Нельзя вам пока домой. Полный не прошли курс лечения.

– Доктор, это хорошо, что вы строго исполняете порядок. Только... Ну на что полный ваш курс упокойнику? Ну на что спасать волосы? Головы давно уж нету...

Блеснул мой бедный профессор очками.

Получила я тут в отхлёстку два неполных, а третий на орехи.

– Извините, – говорит, – но только человек без головы мог такое сказать.

– Выходит, я права?

– Больной всегда прав. Но предоставим слово и времени!

Обиделся, как есть наполно обиделся мой доктор.

Стыд потянул меня за язык каяться.

– Доктор, дурность моя вмешала меня в эти слова. Если что не то упало с языка, так вы простите старой глупушке дурность мою такую...

– Прощаю, конечно. Прощаю... Да что там...

– Ох, доктор... Если б вы только знали, как тяжело ничего не делать... Ох, знали б вы, ведали, как без работы скучно, навовсе скучно. Ну так скучно...