– Значит, вы изготовили сплав…

– Да… Со сплавом легче работать.

– Само собой… Так кто же этот человек?

– Фамилию я не знаю. Не счел нужным интересоваться. Мне известно только то, что живет он в Магадане, где-то в районе бухты Нагаево. И зовут его Григорий Фомич.

– Скажите, он случаем не хромает?

– Да, хромает. Правда, не очень заметно.

– Ясно… Савин почувствовал, что волнуется: неужели появился свежий след?!

– Опишите, пожалуйста, его внешность поподробнее, – попросил он Скапчинского.

– Словесный портрет?

– Вам это понятие знакомо? Тем лучше. Тогда я сейчас буду задавать вопросы, а вы постарайтесь ответить на них как можно точнее…

Когда со словесным портретом было покончено, Савин, торжествуя в душе от предчувствия несомненной удачи, широко улыбнулся значительно потерявшему свой «дипломатический» лоск Скапчинскому.

– Лев Максимилианович! Большое вам спасибо за помощь. Пора прощаться… Савин встал.

– Да, кстати, – сказал он, – едва не забыл: верните мне тот остаток драгметалла, что получился в результате работы над зубным протезом для Григория Фомича. Уверен, что в память о таком шикарном заказе, вы его храните где-нибудь неподалеку.

Скапчинский некоторое время сидел безмолвно, потупившись. Затем, безнадежно вздохнув, поднялся со стула и, цепляясь ногами за ковры, поплелся куда-то в глубь квартиры. Через несколько минут он возвратился с металлическим цилиндриком – упаковкой из-под валидола. Дрожащими руками Скапчинский открыл колпачок, вынул ватку, прикрывавшую содержимое, и вытряхнул на скатерть два небольших самородка.

Глава 5

Густая, черная жижа цепко хватала за ноги, с жадным ворчанием пыталась засосать в свою ненасытную утробу. А когда ненадолго, до следующего шага, отпускала, то казалось, удивлялась, что у двух человек, забравшихся в болото, все еще хватает сил преодолевать гнилую коварную топь. Впереди шагал простоволосый ефрейтор Никашкин в изодранной гимнастерке. Подсохшие брызги болотной грязи испещрили его одежду, лицо, только тугая марлевая повязка вокруг головы на сером безрадостном фоне топкой равнины отсвечивала первозданной белизной. Впрочем, при ближайшем рассмотрении повязку вовсе нельзя было назвать стерильно-чистой. Но для идущего позади Малахова она служила в сгущающихся сумерках путеводной звездой.

Сам лейтенант выглядел не лучше Никашкина. Его лицо было в ссадинах, левая рука на перевязи – хорошо, осколок не задел кость. Вывихнутая правая нога, вправленная ефрейтором, распухла так, что пришлось разрезать голенище, чтобы снять сапог. Гимнастерка, поверх которой была наброшена шинель Никашкина, превратилась в лоскуты. Алексея знобило и поташнивало, сильно болела голова. Похоже, сказывалась контузия.

Немцы прорвали оборону к вечеру третьего дня, когда от роты осталось не больше двух десятков красноармейцев. Обеспамятевшего лейтенанта ночью откопал Никашкин. Снаряд тяжелой артиллерии разворотил бруствер траншеи и присыпал землей Алексея и пулеметчика; не приходя в сознание, солдат умер на руках ефрейтора.

Как они перебирались через речку, Алексей вспомнить не мог. В памяти остались лишь яркие большие звезды, такие близкие и осязаемые, что он все время силился дотронуться до них здоровой рукой, но от этого снова и снова терял сознание.

Очнулся Алексей к обеду, в камышах возле речки. Там они пролежали, затаившись, остаток дня и почти всю ночь, пока лейтенант не почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться. Возвратиться обратно, на земную твердь, не было никакой возможности. И днем, и ночью противоположный берег полнился криками фашистской солдатни, рокотом танковых моторов, тарахтеньем мотоциклов. Судя по наблюдениям и обрывкам фраз, изредка долетавшим к ним, Алексей определил, что вдоль речки идет в прорыв танковая дивизия СС «Мертвая голова».

Нужно было уходить подальше от этих мест, и единственный путь лежал через гнилое болото. Что ждет их в непроходимой трясине, они могли только догадываться. Но хуже плена нет ничего, в этом они были твердо уверены, а потому иного выхода, как брести через болото, у них не было. Алексей надеялся только на Никашкина, выросшего среди болот, в лесах. В той, прежней, довоенной жизни, ему приходилось бродить по лесам и болотам. Но этот небольшой опыт не шел ни в какое сравнение с тем, что им предстояло…

Алексей едва не наткнулся на ефрейтора. Тяжело опираясь на длинную жердь, Никашкин стоял, согнувшись, и по-звериному шумно втягивал в себя неподвижный сырой воздух.

– Что там, островок? – обрадовался Малахов. Надвигается ночь, и нужно во что бы то ни стало отыскать сухое место, небольшой клочок земли, где обычно росли чахлые деревца и густой высокий кустарник; там можно отдохнуть и обсушиться.

– Дым, командир… – тихо ответил Никашкин, не оборачиваясь.

«Неужели они пересекли болото? Так скоро? Но если дым, значит, там человеческое жилье, и люди, и еда…»

Алексей почувствовал, как ноги, до этого переступавшие как бы сами собой, помимо его воли, и у которых неизвестно откуда бралась сила, чтобы тащиться через жидкую грязь по колено, а местами и по пояс, вдруг стали ватными, чужими. Он едва не сел в холодную жижу, но вовремя удержался за жердь.

«Но если там люди, то это могут быть и гитлеровцы…» – вдруг подумал Алексей.

– Рискнем! – словно подслушав его мысли, сказал решительно Никашкин. И со вздохом сожаления погладил автомат. Он упрямо тащил нелегкое оружие через болото, несмотря на то, что диск давно уже был пуст.

– Рискнем, товарищ лейтенант? – вдруг вспомнив о субординации, переспросил Никашкин смущенно.

– Придется… – с сомнением ответил Алексей.

Он расстегнул кобуру и дотронулся до рукояти пистолета; на душе стало спокойней.

Теперь они шли, стараясь, насколько это было возможно, не шуметь.

Запах дыма стал различаться явственней. Затем впереди, совсем близко, сверкнул огонек и сразу же потух.

Жидкая болотная грязь постепенно уступила место водной глади, которая поросла жесткой, высокой травой. Вскоре пологое твердое дно привело их в камышовые заросли, скрывавшие белесый дым, с трудом различимый в сгустившихся сумерках. Похоже, где-то там, на суше, (что это было – островок или край болота – пока определить не представлялось возможным), горел костер.

– Пойду разведаю, – сказал Никашкин. Он поправил ножны с финкой, передвинув их на живот, и, для чего-то пригладив свои светло-русые волосы, осторожно и бесшумно скользнул в камыши.

– Вместе… – тоном, не допускающим возражений, шепотом сказал Малахов, и последовал за ним с пистолетом наготове.

Никашкин широко улыбнулся и подмигнул в темноту…

Метрах в двадцати от воды, в густых зарослях, стоял шалаш, сооруженный из веток и вязок камыша, образовавших толстую двускатную крышу, непроницаемую для дождя. Вход в шалаш, овальное, непроницаемое отверстие в половину человеческого роста, был занавешен плащ-палаткой. Внутри горел маленький костерок. Топливом ему явно служил сушняк, а потому дыма было мало, и он легкой, почти невидимой глазу струей исчезал в дыре, проделанной в крыше. Только снаружи, уплотняясь при полном безветрии, дым разрастался в призрачный гриб, и медленно растекался по кустарникам, как утренний туман.

Никашкин, бесшумно ступая, подобрался к шалашу, слегка потянул на себя край плащ-палатки, служившей пологом, и заглянул внутрь.

У костра сидели трое, судя по одежде, красноармейцы, но без знаков различия. Один из них, с длинным лошадиным лицом, на котором прилепился на удивление маленький нос ноздрями наружу, задумчиво жевал ржаной сухарь и с голодным нетерпением поглядывая на второго, круглолицего коротышку с короткопалыми ладонями. Коротышка с сосредоточенным видом вскрывал ножом банку тушенки, чтобы бросить ее содержимое в котелок, где булькало аппетитно пахнущее варево. Третий, значительно моложе своих товарищей, черноволосый и смуглый, смахивающий на цыгана, но с правильными тонкими чертами лица, сидел чуть поодаль на охапке сена, под стенкой, и, прикрыв глаза, курил, пуская дым кольцами, – забавлялся. В дальнем конце шалаша лежало сваленное как попало оружие: автомат, две винтовки, карабин, подсумки с патронами и гранатами, пистолетная кобура на добротном командирском ремне.