— Всё равно нечем, — отмахнулся Гав. И вдруг с интересом посмотрел на окно дачи. — Можно разбить окно и постричь тебя кусочком острого стекла — волосинку за волосинкой.

— Не буду: волосинку за волосинкой! — отказался Пальчик. — Знаешь, у нормального человека их сколько?

— Сколько?

— Не сосчитать! — выпалил он, безуспешно пытаясь вспомнить.

— Так то у нормального, — ухмыльнулся Гав. — А мы — пучком, пучком…

— И пучком не буду. Тебя бы так — пучком!..

— Меня ни к чему. Моих внешних примет у них, по-моему, нет, — сказал пёс.

— Ладно, оставайся таким, как есть. Вот мама обрадуется, увидев тебя!

— Да уж обрадуется, держи карман шире, — уныло оглядывал себя Пальчик.

— Обрадуется, обрадуется, — твердил Гав. — А теперь надо отбить твой собственный запах.

— Отбить? Мой?! — вздрогнул Пальчик.

— И мой, — кивнул пёс. — Мой надо ещё сильнее отбить. На моей совести преступлений больше. Только две разбитые машины чего стоят!.. Чем бы отбить? Чем? — сокрушался он, вертя головой по сторонам.

— Вон, дубинкой, — насмешливо посоветовал ему Пальчик, кивнув на сторожевую палку гостеприимного «хозяина».

— Можно! — обрадовался Гав. — Сначала я побью тебя, потом ты — меня. И что мы получим? Мы получим, — довольно потёр он передние лапы, — запахи боли, побоев, огорчения, стыда, синяков, ссадин… — перечисляя, загорелся он. — Эта дубинка отлично отобьёт любой личный запах. А ты умён! Не ожидал, — похвалил он мальчугана.

— Нет, я глуп, — поспешно запротестовал Пальчик. — Лучше не надо. Учти, будет больно, — предупредил он.

— Ради нашего спасения можно и потерпеть. Итак, за дело! — Он схватил дубинку. — Другого выхода нет.

Пальчик втянул голову в плечи.

Гав привстал на цыпочки, размахнулся и вдруг застыл, ловя носом ветерок.

— Так. — Он отбросил палку в сторону, мальчуган облегчённо вздохнул. — Верхнее чутьё никогда меня не обманывало.

Он унёсся куда-то в чащу травы, и Пальчик поспешно спрятал дубинку в лопухах, наивно надеясь, что пёс её не найдёт или по крайней мере забудет, если она не будет торчать на глазах.

Гав вернулся с большим пуком каких-то растений. Даже Пальчик, у которого не было ни верхнего, ни нижнего чутья, почувствовал их особый запах.

— Мята! — догадался он. Мама иногда клала её в разные приправы.

— Нет, я не мял. Я срывал осторожно, — возразил пёс.

— Называется так — мята!

— Глупое название. Это, — он показал на пук, — еще не мята. А вот теперь, — он азартно помял растения, — мята! Уж она-то отобьёт запах получше любой дубинки!

Из-под крыльца, потягиваясь, выбрался «хозяин» и удивленно уставился на своих гостей. Впрочем, тут любой бы изумился, увидев, что они натирают друг другу одежду и шерсть пучками какой-то травы, запихивая её даже в карманы и надевая на головы что-то вроде травяных венков.

Взглянув на «хозяина», Пальчик с грустью отметил, что на шее у него висит размочаленный обрывок верёвки.

— Может, снять с него верёвку? — спросил Пальчик, напоследок поправив венок на голове пса.

— Ты что? Это вроде документа, пусть неважнецкого, а всё же. Сразу видно, что хоть какого-то хозяина когда-то имел и, может быть, потерялся. Тебя вон даже с ошейником заловили. А то и пристреливают бродячих прямо на улице! Смотря на кого нарвёшься.

— Это уж точно, — вспомнил Пальчик второго чёрного терьера, который посочувствовал ему в парке. — Эх, бедняга, — подошёл он к голодранцу и хотел было погладить его по руке.

Но тот отскочил и заворчал на него, а затем, умильно улыбаясь, подбежал к Гаву и низко склонил кудлатую голову. Пёс стал с доброй улыбкой ерошить ему волосы. Если бы у человека был хвост, он сейчас бы завилял им вовсю.

И Пальчик неожиданно вспомнил, что мы сами подчас больше жалеем собак, чем людей. Тому же псу часто находим и доброе слово, и ласку.

Даже с родителями мы не так мягки и открыты всей душой. И нередко огрызаемся, когда нас хотят по-доброму пожалеть, считая это излишним сюсюканьем. А вот собаки чутко отзываются на ласку. Так что и подкрылечного «хозяина», и Гава можно было понять.

— А он здесь не пропадёт? — сказал Пальчик.

— Проголодается, убежит в город. Он ещё молодой. Может, его кто-то и пожалеет. Возьмёт к себе, вымоет, как меня твоя мама, и живи! — беззаботно откликнулся Гав.

— А давай сами его вымоем, — предложил Пальчик. — Тогда он кому-то больше понравится!

— Ну, я не знаю… — Гав добродушно оттолкнул приставалу, и тот ушёл под своё крыльцо. — А вдруг он кусается?! Тебя-то он точно цапнет, не сомневайся. Если б тогда меня вздумала мыть не твоя мама, а какая-нибудь дворняга, я бы ей задал жару!

— Ну и помой его сам.

— Хитрый какой! Не слажу я с ним, он больше меня, — отказался Гав. — Ещё вырвется, удерёт, и ищи-свищи. А так у него тут всё же какой-то дом.

— Ты же сам говорил: может, он кому-то понравится, его возьмут, выкупают…

— Э-э… — протянул пёс. — Тогда-то он сопротивляться не будет, как и я у вас. Когда тебя к себе берут, это сразу чувствуется. Можно и потерпеть, раз у вас такие дикие причуды — мучить живую тварь горячей водой да ещё с мылом!

— Убедил, — согласился Пальчик.

— Пошли? — сказал Гав.

— Пошли. Только…

— Там видно будет, — решительно оборвал его пёс. — Слышал пословицу: смелость города берет?

И на всякий случай привязал к ошейнику, который Пальчик так и позабыл снять за это время, новый гибкий прут лозины.

Они пошли, благоухая мятой на всю окрестность.

Голодранец, высунув голову из-под крыльца, грустно смотрел, как Гав ведёт Пальчика на поводке в сторону города.

Они оглянулись и помахали ему на прощание: рукой и лапой.

ПЕРВЫЙ ЭТАЖ

Выехать вчера из города было легче, нежели сегодня войти. Поперёк дороги был установлен полосатый, как палка регулировщика, шлагбаум. И двое бородатых чёрных терьеров с повязками, прежде чем кого-нибудь впустить или выпустить, свирепо обнюхивали каждого. Один из них, явно туповатый малый, то и дело сверялся с какой-то бумажкой, а уж затем нюхал.

«Нас ищут, — ёкнуло сердце у Пальчика. — С приметами сравнивают». Он замедлил шаг, но Гав смело потащил его за собой. Туповатый терьер сунулся к ним, но второй облаял его и поднял шлагбаум, пропуская путников.

— Что он сказал? — спросил Пальчик, когда опасность миновала. Теперь он уже не отставал, а, напротив, тянул пса вперёд.

— Он сказал: «Пропусти деревенщин! Не чуешь, что ли? Сельские жители! Этот запах ни с чем не спутаешь, прямо с ног валит!» — уже привычно процедил Гав сквозь зубы, не выпуская прут-поводок.

— Вот видишь, а ты хотел из нас отбивную сделать, — заулыбался Пальчик.

— От большой отбивной я бы не отказался, — причмокнул пёс. — И от маленькой — тоже.

— С лучком, с перчиком, с чесночком!

— Фу! Какие жуткие вкусы! Запомни, дружок: лучок, перчик и твой чесночок добавляют только в несвежую пищу, чтоб никто ничего не почувствовал.

— Но моя мама именно…

— Не знаю, как твоя мама, а буфетчица Оля именно так говорила. А она в своем кафе много лет работает, уж она-то знает, — заявил пёс. — Я сам однажды попробовал, потом чихал и долго свой нос в холодной луже держал, чтобы не свербило. На неделю нюх потерял!

— Ничего ты не понимаешь. Это произошло исключительно потому, что у вас тонкий нюх, а у нас нет. А перец с чесночком…

— Так бы сразу и говорил, — перебил его Гав, — что нюха нет. А ещё спорит.

Пальчик только ладошкой махнул: пса не переубедишь. Хорошо, что дома у них он такой молчаливый. Не то б до белого каления маму довёл, если б вмешивался в её кухонные дела. На кухню даже папа со своими советами побаивается заходить, когда она готовит. Однажды она заставила его целый час лук резать, пока он, раскаявшись, все слезы не выплакал.

Не подумайте, что Пальчик и Гав теперь полностью забыли про опасность. Они не торопились и настороженно поглядывали по сторонам, нет ли поблизости чёрных терьеров. Спешить, а тем более мчаться стремглав, было нельзя — это могло привлечь внимание.